Минут двадцать, а может, и двести двадцать ходил я по участку; пытался взломать баню, тряс яблоню, чтобы с нее попадали яблоки (какие яблоки?), наткнулся еще на один сарай и долго глядел в его окно, и мне все казалось, будто сзади, в сугробах, прячется японец и хочет напасть на меня, выбирая для этого удобный момент. Давай, прыгай мне на спину, япошка, посмотрим, кто кого, пообщаемся в рукопашке, кобо-абэ-мураками-кэндзабуро-оэ!
Когда я вернулся в гараж, Генка лежал на боку на своем станке, зажав руки в коленях и храня на лице хмурое и немножко скорбное выражение. На скрип двери он тут же открыл глаза.
– Скока время?
Я сел к столу и сказал:
– Короче, мужик сам себе звонит по телефону. И кто-то берет трубку. Тоже мужик, голос знакомый. Наш спрашивает: ты кто? А тот отвечает: а ты?
Генка подсел к столу и потянулся за бутылкой; уши торчком. Стакан он замахнул без меня.
– Ну, – нетерпеливо сказал он.
– Чего ну?
– А дальше?
– Давай наливай, не отвлекайся.
Мы выпили. Второй стакан бренди обрушился в меня, как скоростной батискаф, обрушился и там вспыхнул слабым пламенем алкогольного оптимизма.
– А дальше? – Генка жевал лимон и тянулся за сигаретой.
– А дальше оказывается, что это он сам с собой говорит… – И я в двух словах пересказал ему сюжет своего недописанного «Интервала».
– Слушай, задари идею, – вдруг загорелся Генка. – Я из него такой триллер сделаю… Или давай вместе сделаем?
– Забирай, – разрешил я. – Я, Ген, с писаниной завязываю. На фиг!
– Напрасно, старый, напрасно… Да не пара она тебе, Андрюх, – вдруг мягко сказал он о тебе.
– Это почему же? – спросил я.
– Понимаешь, старый… – Он в упор глядел на меня своими грустными семитскими глазами, где сосредоточилась вся скорбь этого бренного мира. – Она совсем не та, за кого себя выдает. Я же ее помню, когда она к тебе приходила. Пока ты водку пил, мы с ней несколько раз разговаривали… Она же очень себе на уме, там такой бортовой компьютер – кого хочешь просчитает. Хотя по виду и не скажешь. А ты, Андрюх, извини, конечно, слишком наивный, простой, доверчивый, а никому, к сожалению, верить нельзя. Ты весь на просвет, и ей с тобой все было ясно с самого начала. Я тебя люблю, поэтому и говорю. Она гораздо сложнее тебя – ну и пусть возится со своей сложностью, зачем тебе это надо? Ты с ней не справишься. Не знаю, что у вас там за отношения, но точно тебе говорю: ты с ней не справишься. Нормальных девок, что ли, тебе мало? – Он показал глазами вокруг. – Хочешь, я тебя познакомлю с классными девочками – сестры, заканчивают библиотечный, любую выбирай.
Я выковырнул из пачки сигарету и закурил. Из гамака неслышно выпрыгнул угольный Джордж. Он потянулся и, взглянув на нас с явным отвращением и опаской, залез под лежак. Я его прекрасно понимал. Я и сам в этом гараже чувствовал себя неуютно, но это скоро пройдет. Всего ничего оставалось до того момента, когда мне станет совершенно все равно, где я и с кем. Но пока я не забывал, что нахожусь в Переделкино, на территории композитора Бориса Михайлова, в гараже, что у нас еще шестнадцать бутылок бренди и вся жизнь впереди. Только хвост позади.
А Генка наливал по следующей и все что-то говорил, морща лоб, а я вдруг подумал: а как же тогда любовь? Ведь ты говорила, что любишь меня и что никогда не разлюбишь, а я очень в это поверил. Я и сейчас верю, хотя ясно, что верить-то тут уже не во что. Но во что-то такое последнее, самое последнее, которое уже за всеми пределами, я все еще верил. И вдруг вспомнил, как осенью угнал старый «фордовский» пикап, и мы с тобой помчались на нем почему-то в Подольск, и там, в гостинице «Центральная», я набрал горячую ванну, и ты забралась туда и сидела там по шейку целый час, отогреваясь и блестя глазами, а я время от времени подливал в ванну кипяточку, а ты непрерывно говорила: люблю тебя, люблю тебя, люблюлюблюлюблю… Я, наверное, и правда, очень простой и наивный и, наверное, на самом деле никому нельзя верить. Но что же это тогда будет за жизнь? Ведь это же сдохнуть можно будет от лжи, тоски и цинизма.
В точных науках существует термин «парадокс Вуда» – это когда на большой скорости красное кажется зеленым. Благодаря Гене я наконец-то избавился от этого дальтонизма на твой, Анечка, счет. От дальтонизма-то избавился, а вот от всего остального избавиться – как?
Да и избавился ли?
Я молча взял сумку, погладил Генку по голове и ушел. До платформы было всего ничего, но если идти наугад, перелезая через тыщу заборов, убегая от собак и спрашивая у каждого встречного рифму к слову «ветер», на станцию Переделкино можно попасть только к последней электричке. Ночь я провел на Киевском вокзале, в зале ожидания, с упорным злорадством сбрасывая твои звонки. Никому-верить-нельзя-никому-верить-нельзя, твердил я и все ждал, когда же мне на плечи обрушится узкоглазый япошка. Домой приехал утром, когда ты уже ушла в институт. Голова была ясной, как никогда. Душ, бритва, яичница, литр кефира, минимум сигарет. Зато вечером, заняв наблюдательный пункт неподалеку от подколодного бассейна, стал курить одну за другой, благо табачный киоск был рядом.
И вот ведь что получилось, Анечка: вдоволь наплававшись и досыта нанырявшись, ровно в десять вечера ты показалась в дверях «Дельфина», откуда, надо сказать, несколькими минутами раньше вышел спортивного вида владелец красной «Мазды». Сценарист Вадим Парнов оказался совершенно прав. Самого Генки не было – видимо, отлеживался после вчерашнего. А где интересно, Ева?
Ты огляделась, пробежала мимо меня, стоявшего за киоском «Пресса для всех», и села в машину. И опять со мной ничего не случилось, когда спортсмен дал газ, совсем ничего – ах, Аня-Анечка, как же невыносимо жить в этом городе, в этом свитере, с этой душой.
Хотя, если объективно, ничего страшного не произошло. Ну, подвозит тебя кто-то на машине, какие дела? Откуда во мне эта жуткая ревность и этот трагизм? Что я себя накрутил? Зачем облюбовал роль жертвы? Мне бы перезагрузиться на твой счет, перестать глядеть на ситуацию изнутри, в упор, но как это сделать?
Через час я был дома. Когда вешал куртку, Ева вышла из своей комнаты с трубкой радиотелефона в руке. В глаза она мне по обыкновению не глядела.
– Вас.
Судя по голосу, ты была весела и спокойна, спокойнее некуда.
– Куда пропал, Андрюша? Почему мобильный не отвечает? Что происходит?
– Что происходит? – И вот тут-то в отместку за твое спокойствие и за то, что тебе без меня было гораздо лучше, и за все то, чего меж нами уж больше не будет, и за все мои мечты и иллюзии, и за прошлое, и за настоящее, и за свою слабость, и нежность, и глупость, и за чувство утраты, которое я зачем-то возгонял в себе, доводя до предела, я и сказал: – Происходит то, что я от тебя ухожу.
Была тайная надежда, что ты сейчас будешь плакать, рыдать, как-то объясняться, прощенья просить (за что прощенья-то просить?) – нет, лучше плакать, просто плакать и умолять не бросать тебя и говорить, что я хороший, самый хороший, любимый, единственный, чего ты уже давно не говорила (что значит давно?), – но ты, помолчав немного, ответила все так же спокойно:
– Слава Богу.
А вот это уже был конец.
Ночевать ты не пришла.
Ненавижу тебя!
Утром Ева уехала в институт.
До обеда я успел дочертить твой курсовой проект, почистить чертеж хлебным мякишем и проставить размеры, собрал сумку и рюкзак и нелегально переехал в бывшее свое общежитие – там всегда найдется свободная койка и супчик под литературным названием «Немного солнца в горячей воде». Там никто не станет дотошничать и давать советы. Можно расслабиться и никуда не спешить, ибо ритм студенческих буден все равно не даст отбиться от коллектива, можно делать что хочешь, как хочешь, когда хочешь и с кем хочешь, можно читать целыми днями, смотреть телевизор или готовить обед на всю команду к 16.30. А можно, например, включить магнитофон и день-деньской слушать песенку Рашида, сладко бередившую душу:
Она была такой-сякой,А я ее любил.И водку пополам с тоскойЯ без закуски пил.
И жизнь катила под откос,Смешная жизнь моя.И дым московских папиросВдыхал ночами я.
А у нее такси, друзья,Открытый кем-то счет.А у меня моя в меня«Столичная» течет.
Я ей сказал: давай начнемПо новой нашу жизнь.Она, легко пожав плечом,Шепнула: «Отвяжись».
И я уехал далеко,Куда хватило сил.И мне там было нелегко,Ведь я ее любил.
Я видел много разных стран,Я видел города.И на Индийский океанПриехал навсегда.
И там пустил себе в високЛюбимой разлюбовь.Океанический песокМою впитает кровь.
Ах, жизнь, которая была,Подписывай расчет!..А кровь моя в песок теклаИ до сих пор течет.
Легко стало мне и просторно – легко? Да, появилась опасная легкость бреющего полета, я стал скользить поверху, ни во что не вникая. И заметил за собой незнакомый мне доселе кураж, захватывающе-горький, какой, видимо, появляется там, где терять уже нечего. Сами собой отпали тенета незримых обязанностей, опутывавшие меня изнутри, и вообще за каких-то пару-тройку дней неслышно обрушилась вся моя внутренняя кровля, на которую я возлагал много надежд, на которую опирался и которая в конечном счете и составляла мою натуру.
