Легко стало мне и просторно – легко? Да, появилась опасная легкость бреющего полета, я стал скользить поверху, ни во что не вникая. И заметил за собой незнакомый мне доселе кураж, захватывающе-горький, какой, видимо, появляется там, где терять уже нечего. Сами собой отпали тенета незримых обязанностей, опутывавшие меня изнутри, и вообще за каких-то пару-тройку дней неслышно обрушилась вся моя внутренняя кровля, на которую я возлагал много надежд, на которую опирался и которая в конечном счете и составляла мою натуру.
Какой-то этап в моей жизни кончился. Навсегда кануло в Лету то милое сердцу чувство игры и несерьеза, с коим жил я все это время, как бы только полуочнувшись от детства, почти не отдавая себе отчета и не заботясь о будущем. Ну и до чего я дожил?
Глава 15
Хольского убили в понедельник – судя по всему, рано утром: скинули с пятого этажа на асфальт, а хату зажгли. Он не ответил на контрольный звонок, я приехал проведать и еще с улицы увидел черный обгорелый зев вместо второго окна слева на пятом этаже – там была комната, в которой мы пили чай. Потом соседи все рассказали. Всю ночь в квартире играла музыка, а в 5.50 утра братья Комаровы, возвращаясь с ночной смены, нашли Хольского под окнами, без признаков жизни. Не исключено, что его выбросили уже мертвым. Пока братья звонили в «скорую» да в милицию, загорелась квартира. То ли там работал какой-нибудь замедлитель, то ли у исполнителей были железные нервы: внизу у трупа уже толпа, а они чиркают спичками. Странно, но кухня не загорелась, а вот комната выгорела дотла, включая рамы и полы на лоджии. Исчезло кое-что из электроники: видеомагнитофон, ноутбук, фотоаппарат. Пожарка попала в пробку на кольце и приехала уже к шапочному разбору.
За 200 рублей меня пустили в морг и показали, где он лежит. Я сдернул простыню и осмотрел его тело. То, что Хольского пытали, не вызывало сомнений – на руках и на груди я насчитал девять сигаретных подпалин. Два пальца на здоровой руке были сломаны, а больную руку ему так вывернули назад, что смотреть на нее было просто невмоготу. Или это результат падения? Еще его слегка подрезали то ли ножом, то ли бритвой – оба предплечья и грудь. И, глядя на изувеченное тело Валерия Ильича, я почувствовал, что начинаю тихо звереть в адрес этого… как его там… Маркеля. А может, это не Маркель, а Ганс со своими мутантами?
Я ехал в троллейбусе и соображал: если это Маркель, то ему, скорее всего, нужен был контейнер с письмом. Ганс не звонит, значит, контейнер из камеры хранения они благополучно забрали – стало быть, письмо у них. И если это они были у Хольского, то, скорее всего, хотели узнать, расшифровано ли оно. Сдал ли Хольский своего дешифровщика? Справился ли тот с расшифровкой? Если да, то дело за малым – ехать и выкапывать.
Скорее всего, в письме информация по поводу клада: где именно копать, на какой глубине, другие исходные данные. Может, Елисей какую-нибудь мину заложил поверх сундука и в письме предупреждает об этом. Имелись в 1906 году мины?
Одного я не мог понять: зачем было поджигать квартиру? Напрашивается резонная половинка ответа: чтобы скрыть следы… А вот следы чего? Там что-то искали, не нашли, а Хольский не отдал (или у него не было?), и тогда они запалили хату в надежде, что это сгорит?.. Да, слабо во мне детективное начало, Шерлок Холмс из меня никакой. Как узнать, где зарыт клад? Попробовать самому расшифровать письмо? Но я уже туда заглядывал раз сто, а толку-то? Будь клад зарыт не в Лебяжьем, а в каком-нибудь другом месте, может, я тоже попробовал бы за него побороться. По крайней мере было бы чем отвлечься от того непрерывного потока любви, горя и ненависти, который день и ночь шел сквозь мое глупое сердце и разгоряченные мозги, так и норовя сорвать с меня крышу. Но это был твой город, Аня, а на все, связанное с тобой, у меня наложено вето. Это трудно объяснить, да и не собираюсь я никому ничего объяснять.
Меня уже выписали из общежития, поэтому надо было каким-то образом решать проблему прописки. Паспортистку я обходил за версту, поэтому штамп о временной прописке в ксиве еще стоял, но это ведь до первого мента. Пробьют по компьютеру – и привет. Возвращаться к себе в Приволжск не хотелось. После Москвы небо там покажется с овчинку – это как пить дать. Тем более никто меня там не ждет. Да и нигде никто меня не ждет, ни один человек на всем белом свете, вот какие дожди.
Глава 16
– Да-а… – после долгого молчания определил начальник отдела кадров ДЭЗа № 14, знакомясь с моей трудовой книжкой. – Охоты к перемене мест тебе не занимать… – В его голосе слышалось не то удивление, не то восхищение.
– Что правда, то правда.
– И столяром работал? – спросил он.
– Было дело.
– Рамы вязать умеешь? Мне на веранду надо…
– Можно и рамы повязать.
– И слесарем по ремонту машин работал? Нужное, между прочим, дело! У меня что-то зажигание барахлит. Не посмотришь?
– Можно и посмотреть…
– И учился в институте? В литр… ли-те-ра-турном?.. Хм… Я про такой и не слышал.
– Очень вам завидую. – Я сидел в его кабинете, подперев щеку ладонью. Такие разговоры всегда вызывали у меня большую скуку и раздражение.
– А бросил почему? Отчислили, что ли?
– Почему же обязательно «отчислили»! Там же русским языком написано «по собственному желанию», читайте.
– Да читаю я, – вздохнул начальник. – Читаю и не могу начитаться. Значит, решил пойти именно к нам и именно дворником? А почему, например, не плотником? Или слесарем?
– Жить где-то нужно. А дворникам у вас дают служебное жилье. Я узнавал.
– О как! – поднял брови начальник. – Он узнавал! Это смотря как работать будешь.
После обеда я был представлен своему технику, Вере Леонидовне Леонидовой, милейшей женщине среднего возраста с такими большими, такими темными и глубокими глазами, точно она родилась, да так и живет по сей день в карнавальной полумаске.
– Андрюшенька, – проникновенно и с большой любовью к своей профессии сказала она, – запомните на всю дальнейшую жизнь: настоящий дворник – это санитар планеты. И еще, Андрюша. Возьмите аванс и сходите в парикмахерскую, что у «Менделеевской». Рудик так вас пострижет, что станет до слез жалко девочек нашего района. Вы наверняка о нем слышали – о Рудольфе Гурееве… Ну как же, Андрюша, его вся Москва знает… А будете хорошо трудиться, дадим жилплощадь уже в конце месяца. – Неуязвимая в своем блестящем просторном платье, она села за стол и пообещала: – Надеюсь, мы с вами сработаемся, – и, свесив тяжелую челку, стала быстро писать в блокноте. – Вот записка в кассу, к Тамаре Сергеевне. Она вам выдаст аванс. С этого и начнем.
Очень хорошее, очень правильное начало!
Начали.
Со времени последней пьянки в общежитии меня туда уже не пускали даже старые знакомые вахтеры, поэтому входить-выходить приходилось более чем нелегально. Общежитие еще спало, и двери были крепко-накрепко заперты, когда я вылезал в форточку и спускался по пожарной лестнице вниз.
В троллейбусах стали ездить кондукторы, так что с улицы Добролюбова до Чаянова, где был мой участок, приходилось идти пешком, а поскольку просто идти было холодновато, я ломил активной рысью, придерживая за плечами рюкзак. Хрустел под ногами снежок, выпавший ночью. Поднимался рассвет, и на его фоне проступали антенны. Снегоуборочные трактора, с косыми отвалами наперевес и щетками под брюхом, шли гуськом один за другим, оставляя за собой чистый асфальт.
Я отпирал свою бендешку, брал движок и не спеша курил под навесом, привалившись к штабелю метел, а потом, выпив на посошок чаю из термоса, шел двигать снег. И испытывал от этой нехитрой работы глубокое удовлетворение, причины которого кроются то ли в пролетарском происхождении, то ли в том, что вообще люблю всякого рода перемены, трудно сказать.
Я шагал с движком навстречу понедельнику или там четвергу и здоровался с первыми встречными, которые спешили сшить свадебное платье и упаковать в коробку говорящую куклу, возвести многоэтажную кирпичную башню и перевести на английский язык русский роман «Личный враг президента», выпечь столько хлеба, чтобы его хватило на всех и изобрести-таки вечный двигатель. Кто рано встает, тому принадлежит весь мир, говорил один гениальный француз, а гениям нужно верить.
Я орудовал движком, а навстречу с удвоенной осторожностью ступала на низких каблуках немного беременная, но все еще грациозная женщина, трогательно-беззащитная со своим тугим животом. Скоро она родит мальчика, и назовут его Андреем – то ли в честь Андрея Первозванного, то ли в честь Платонова, то ли в честь – простите – меня. А вдруг?
Нас не победишь!
Здесь, на участке, в двух шагах от книжного магазина «У Кентавра», меня и разыскал Ганс. Пришел он со стороны метро, все в том же длинном черном пальтугане: руки в карманах, непокрытая голова, белый шарф до колен. Последний раз мы виделись в кафе у Савеловского, и с той поры много воды утекло. Хольский, например, погиб.
