– Документы.
Ну а как же иначе? И охота же вам, пацаны, в такой мороз снимать перчатки, доставать из-за пазухи фонарик и голыми пальцами листать паспорт, а потом и студенческий билет разглядывать, который я не сдал и уж, конечно, не сдам. Меня ни за какие бебики не заставили б.
– Все время прямо до кинотеатра «Луч». Увидишь – начнутся арки. Вторая арка и будет твоим Вторым Огородным, – сказали они. – А по какому делу к нам приехал? Не шахматист? Не на соревнования?
Я вспомнил Васюковский шахматный турнир и значительно кивнул. Если спросят про разряд, скажу, блин, что мастер спорта. Дважды народный мастер спорта международного класса. Но они не спросили.
– Ваши все в отеле «Юность», – сказали они и двинулись дальше. – Это за «Лучом» сразу! – крикнули издалека. – Голову поверни на е4 и увидишь.
– Благодарю, – сказал я и пошел, пошел себе прямо той же космической походочкой, согревающей нижние конечности, у кинотеатра свернул в арку и стал присматриваться к номерам домов. № 23… 37… Надо по другой стороне… 36… 48…
В подъезде пахло кофе, но не из-за твоей двери. На ней висел помятый ящик бледно-зеленого цвета. Я осторожно опустил в него томик Льва Толстого, который брал в дорогу, и приложил ухо к замочной скважине. Тихо-тихо. Спи спокойно, Аня, тебя охраняет сам Хаджи Мурат.
Господи, самая обыкновенная дверь! Дерматинчик пора бы заменить, да и кнопки окислились – куда смотрит глава семьи? Резиновый коврик со следами 44—45-го размера обуви я тоже внимательно разглядел и почему-то подумал про маздиста. Неужели он тоже здесь? Да нет, не может быть… «Ну ты, конь в кожаном пальто! – подумал я. – Смотри, нарвешься!»
Было 4.47 – не то слишком поздно, не то слишком рано. Я обошел ближайшие подвалы, но все они как один оказались на замках. Аккуратный народ проживает в этом городе, что и говорить. Чердак вашего дома служил еще и голубятней, и, когда я залез туда, осененный светлой мыслью, голуби разом снялись со своих мест и полетели к далекому слуховому окну, задевая что-то и теряя. Они оглушительно хлопали крыльями, точно вытряхивали их. Кругом белым сплошным ковром сушился пахучий помет, а снизу, из приоткрытого в подъезд люка, по-прежнему тянуло ароматом кофе. Но ничего, у меня еще оставалась «Метакса», а она ничуть не хуже «Арабики», особенно под холодные чебуреки.
Последнее, что помню, – как расстилал полотенце на лист шифера, под которым только что затушил костерок. Голуби уже успокоились и бесшумно расхаживали рядом, тоже жались к кострищу. Вы понимаете, голуби, молча говорил я им в полусне, – я ей сказал открытым текстом, давай начнем по новой нашу жизнь, понимаешь, а она легко пожала плечом, легонько так пожала и шепнула: отвяжись, ну а что я могу? ну что? хотя, конечно же, постараюсь что-то придумать, ведь я же ее очень и очень и очень…
Потом будто бы я стреляю из автоматической волыны в луну, сидя на стабилизаторе пассажирского самолета, а там, в салоне, видном мне на просвет, будто бы кто-то кудрявый и толстый читает злополучное послание из 19-го века, читает и прямо с листа расшифровывает, только я почему-то не могу запомнить ни слова.
– …Анечка с друзьями в «Дубовой Роще», – озадаченно сказали твои мать с отчимом, разглядывая меня с подозрением. – Дня через два вернется… Да-да, выздоровела… А вы, простите, кто?
Ну, вопрос! Мне и самому было бы интересно услышать это из чужих уст. Небритый, подмороженный, благоухающий перегаром и голубями, зуб на зуб, понятное дело, не попадает, а о состоянии сапог и говорить нечего, плачевное состояние. Ну и кто он, этот субъект? Менты-то, ясное дело, сразу идентифицируют его как бомжа. И, надо сказать, будут недалеко от истины.
Я попрощался и вышел на улицу, упавший духом. Твой мобильный был недоступен. И чего я сюда приехал?
На остановке мне сказали, что «Дубовая Роща» – это турбаза под Золотаревкой, на берегу Оки, километрах в сорока на северо-запад. До Золотаревки два раза в день ходит автобус. Но не собирался я туда ехать. Я почему-то думал, что ты сидишь дома и ждешь меня, пригорюнившись, и что дверь мне откроешь именно ты, а ты на турбазе, да еще с друзьями – с какими-такими друзьями, хотел бы я знать? И нет тебе до меня никакого дела, а письмо отправила просто от скуки.
А по 2-ому Огородному проезду спешили с автобусных и трамвайных остановок люди – целенаправленный поток, обуреваемый какой-то общей целью, – и мне ничего не оставалось делать, как присоединиться к нему.
И попал я на рынок. Этого, очевидно, было не избежать, потому что кто-то свыше, много лет назад, заложил в некую фатальную машину программу моей жизни – я это понял, – и один из файлов программы соответствовал этому вот базару провинциального городка Эл. Тут было многолюдно, особенно в горловине ворот. И у самого входа, где пять или шесть турникетов заранее режут толпу на столько же равных потоков, я поднял свои припухшие очи и увидел…
Если говорить с пафосом, то это был момент истины. Малюсенький такой моментик. Я увидел подробную схему дореволюционного Лебяжьего и его же теперешнего – видимо, именно ради этого и привели меня сюда мои ноги. Эти схемы являли собой фрагменты огромного рекламного щита, который возглавляли кроваво-красные железные буквы, идущие веером: «ЛЕБЯЖИЙ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА». Завтрашний Лебяжий сильно напоминал стоп-кадр фильма «Пятый элемент»: аэробусы, смог, космические обводы города будущего.
Я сразу зацепился за схему Лебяжьего-старого. Да, Аня, ты, похоже, была права. И Евка. И Хольский. Самый дальний сегмент северо-восточной части города как две капли воды был похож на схему, лежащую у меня в сумке. Все совпадало. Поверх сегмента, из конца в конец его, было написано «МУХАНОВО». Между буквами «А» и «Н», на повороте улицы, идущей вдоль реки, можно было разглядеть бледно-желтый символ музея. Видимо, Елисей воспользовался уже имеющимся планом – просто уменьшил его, избавился от названий и обозначений, поставил крестик в нужном месте и сунул в конверт. Крестик на схеме Елисея соответствовал символу музея на стенде. Все было точно.
И тут во мне наконец проснулся кураж. Клад сам катил мне в руки. Что ж, раз оказался я в этих краях, надо хоть одним глазком взглянуть на Муханово. Тем более в краеведческом музее последний раз я был лет пятнадцать назад.
Но сначала надо перекусить. Я нашел на рынке забегаловку и взял там картошку фри, пиво и побольше котлет. Ели тут встоячку, за высокими столами, вернее, не столько ели, сколько пили – пиво, шмурдяк, водку, а сигаретный дым, свивавшийся под потолком в стремительный сизый Гольфстрим, вкупе с дружелюбными разговорами создавали атмосферу свободы, равенства и братства.
– Слышь, братуха, добавь пару рублей!
Возле моего столика переминался с ноги на ногу похмельный мужичок в драной кожаной куртке. Его помятое лицо под козырьком бейсболки было, однако, преисполнено скрытого достоинства и, я бы сказал, интеллекта.
– Зиганшин, – представился он сдержанно, – кандидат филологических наук, поэт-импровизатор. Первооткрыватель нового жанра в русской поэзии.
Вот те на!
– Импровизирую на любую тему в любом стихотворном размере, включая гекзаметр, пентаметр и октаву.
Ничего себе публика! Я молча протянул ему десять рублей.
Таких гениев у нас в институте было немало, особенно на заочке. Я всегда держался от них подальше.
– Можно? – Он достал из моей пачки сигарету, щелкнул изящной розовой зажигалкой, достав ее жестом фокусника из рукава. – За пятьдесят рублей, молодой человек, на ваших глазах сочиню законченное стихотворение. Давайте тему, размер и пару рифм для разгона.
Легкая блатота успешно соседствовала в нем с явной культурой речи, в которой проскальзывали учительские нотки. Похоже, он когда-то читал лекции – это чувствовалось по умению грамотно интонировать фразу.
Я мысленно пересчитал свою наличку:
– А за тридцать?
– За тридцать, молодой человек, будет не более трех строф.
– Да мне и трех хватит.
– Хорошо, – согласился он. – Дайте пару рифм!
– Ума – тюрьма, – брякнул я первое, что пришло в голову. – Нет – тома… Тома сочинений какого-нибудь Дюма. Или этого… – кого бы позаковыристее вспомнить? – Сервантеса. Или Джованьоли.
– Очень хорошо! Приятно встретить в этом, извините, гадюшнике интеллигентного человека. Тема?
Я пожал плечами:
– Да все равно.
– Размер? Вы имеете представление о стихотворных размерах?
– Н-ну, скажем, анапест.
Собеседник понимающе кивнул, пожевал губами и нараспев начал читать:
На коленях стою пред тобой…А, казалось бы, в августе, что ли,Ты моей начинала рабойИ брала почитать Джованьоли.И давай набираться ума.И по целой, по целой неделеШелестели тома и тома,Шелестели они, шелестели.Вот и все. Воротник на боку.Заусенцы. Мозги. Папиросы.Ну, кому ты теперь – Спартаку?Дон Кихоту? Лаэрту? Портосу?
Он сделал выжидательную паузу.
