Снег исчезал, оставаясь в тенистых закоулках. Этими остатками можно было ещё играть в снежки. Правда, попадание такого тяжелого, как из стекла, шарика в голову несло опасность боевой травмы.
Перед войной при хорошем снеге детское население улицы Подгорной каталось на санях по крутому брусчатому спуску, начинавшемуся от дома, в который упала первая бомба. е Рядом с этим домом круто в гору поднималась каменная лестница, ведущая к 6-ой Бастионной и далее к спуску в Карантин. Смелые подростки, большие мальчики начинали спуск на санях по ступенькам лестницы, самые отважные – с самого верха. Почти цирковой аттракцион сопровождался пулеметным треском на ступенях и гулким прыжком на горизонтальных пролётах. К концу адского полета сани набирали приличную скорость, последний прыжок был самым высоким и самым дальним. Иногда он заканчивался трагично: сани от удара о брусчатую мостовую разлетались на составные части и мелкие щепки. Герои, как им и подобает, вели себя хладнокровно, достойно, не показывая полученные увечья. Сани в основном были самодельные, сбитые из сплошных деревянных досок, на металлических полозьях. Полукруглые узкие металлические полозья считались вершиной технического совершенства. Хорошими также считались полозья из медных трубок. Фабричные сани, напоминавшие нарты, были редким явлением. Отношение среды к ним было высокомерное: мы не любили богатеньких. Да и ход у таких алюминиевых изделий был тугой, без наката. Севастопольская манера спуска на санях, лежа на боку и управляя далеко отставленной назад ногой, считалась наилучшей по маневренности и лихости. Езда с ногами вперед презиралась, считалась «бабской». При хорошем снеге и скользких полозьях, не сбавляя скорости при пересечении трамвайного пути на Артиллерийской улице, смелый ездок проскакивал к повороту мимо Коптильни и далее по Банному переулку мог доехать до начала базара.
На всю жизнь запомнился снег зимой 1943 года. Зима заканчивалась, время шло к Масленице. Несмотря на оккупацию, жизнь севастопольских обывателей продолжалась в привычном для людей ритме. Да, голодно, да, холодно, да, нет жилья! Но жить-то хочется. И мы жили-выживали, кто как мог. Обычные детские радости – праздники, Ёлка, подарки, игрушки были недоступны. Радостью стали краюшка хлеба, кусочек сахара и, конечно же, снег, но такой, чтобы можно было кататься на санях.
Вот такой снег, снег-подарок пришел. Сереньким вечером какого-то мартовского дня мы с отцом заканчивали пилить дрова для печки. Маленький дворик, козлы для бревен, двуручная пила да топор. Над головой маленький квадратик неба. Очень быстро небо над нами заклубилось темными низкими облаками. Я выбежал на улицу. С моря на город двигалось нечто, ранее не виданное. Почти черное у горизонта, это нечто серыми, бешено вращающимися громадными клубами закрыло за минуту полнеба, а потом также быстро и всю остававшуюся синеву. Тревожное и радостное чувство проникло в детскую душу. Ну, сейчас что-то будет такое! И действительно, с неба начал падать «Свет». Хлопья величиной с мою ладонь ровно и медленно стали тихо опускаться вокруг. Иногда этот царственный ход прерывался и, боясь, что уже все, больше не будет, я начинал, молча молиться. Делать этого я не умел, молитв не знал, но как высоко, чисто и наивно было мое моление о снеге. Было ощущение, что я один-одинешенек (а может быть, так и было) предстою перед чем-то огромным и великим. И снег начинал идти вновь! Чудо! И в старости своей я вспоминаю те мгновения и с улыбкой думаю: «А вдруг, на самом деле, было чудо?». Далеко потом, прочел у Н.Гумилева: «Лист опавший, колдовской ребенок, словом останавливавший дождь…». Аналогии с великим поэтом не смею провести. Написал это только для красивости. Да и упомянуть о любимом поэте очень хотелось и о сердечной тоске, что возникает, когда вспоминаю, что кавалер двух «Георгиев», светлый, гениальный человек был расстрелян. Что же это за Родина, что за страна, где расстреливают поэтов?!
Снег шел всю ночь. Утром, на восходе, меня разбудила бабушка Мария. Ей не терпелось увидеть ликование внука. Да и торопиться имело смысл, облака ушли и из-за края Чатырдага, хотело выпрыгнуть солнышко, чтобы вмиг покончить с красотой.
Я открыл двери во двор, у порога наготове стояли санки. Снега было по колено, в белом саду притаилась голубоватая тишина, на верхушках деревьев мерцали желтые зайчики. На мне большой армейский ватник, немецкие кованые сапоги и офицерская шапка ушанка с темно-зеленым следом от красной звезды. Скорей, скорей на улицу и далее, на крутую горку от улицы Щербака до Херсонесского спуска. Выбежав на пустырь перед останками сгоревшей пятой школы, я замер перед красотой и величием панорамы. Передо мной лежало ровное бело поле, надо мной, громадный синий купол. Через черные остатки окон школы прямо в меня летели золотые стрелы. Я хорошо помню, из меня невольно вырвался звериный, восторженный клик молоденького зверька. Такого гармоничного слияния: потерянного себя в Природе не было более никогда. Вокруг, ни одной живой души. Тишина. Продолжая повизгивать, я начал бег через поле к заветным рубежам удовольствий. Бежать было трудно, алиментарная дистрофия давала о себе знать. Я задыхался, вяз в снегу, но Бог мой, как я был рад и счастлив!
Как мало в этой жизни надо,Нам, детям, – и тебе и мне.Ведь сердце радоваться радоИ самой малой новизне.
Случайно на ноже карманномНайти пылинку дальних стран —И мир опять предстанет странным,Закутанным в цветной туман! (А. Блок)
Вот я у цели. В начале короткий крутой спуск, градусов под 40. Далее более пологий и длинный, но метров через 15 следовало проделать крутой поворот, перед невысокой стеной, огораживающей дорогу от крутого обрыва. Сбавлять скорость, тормозить не рекомендуется, иначе до Херсонесского спуска не докатишь. Для выполнения виража нужны сноровка и смелость. Ранее спуск в таком режиме я ещё не выполнял, но сегодня радостное возбуждение вело меня на подвиг. Спуск длился не более 4 секунд. Рыхлый снег не позволил круто повернуть, и с маху я влип лицом в каменную стенку.
Сухой, резкий удар. Боли я не почувствовал. Тем удивительнее было появление струйки крови из носа. Пробив толщу снега, кровь нарисовала зигзаг, потом уменьшающуюся линию капель и остановилась. Я был мужественно спокоен, вокруг ни души, и помощи ждать не от кого. За стеной среди развалин в небо торчала стрела минарета мечети. Отец говорил, что над входом в неё по-арабски написано: «Спешите каяться, пока смерть не настигла». Раскаяния не было во мне. К случаю, наверное, больше подходили слова Спасителя в ответ на предложение искусителя броситься вниз с крыла храма: «Не искушай Господа Бога твоего». Я приложил к носу комок снега (интересно, откуда появилось знание первой помощи при носовых кровотечениях?). Теперь, размышляя о происшедшем, я высоко оцениваю достойное поведение маленького мальчика, без криков, плача, без паники. Думается мне, что в те времена все пространство было насыщено невидимой энергией бесстрашия и мужества. Неведомая форма воздействия благодатно вошла в начинающийся процесс формирования личности. Катание возобновилось. Появились мои хилые сотоварищи и братья. Такое редкое тогда громкое веселье продолжалось до вечера. А на другое утро снег растаял. Праздник кончился.
14. Медицина
Я вынужден повториться о том, что все написанное здесь есть результат виденного мной лично, моего участия, в происходивших событиях, а также слышанного от людей моего окружения, как взрослых, так и моих сверстников. Так вот, что мне известно о медицинской помощи, оставшимся в живых горожанам. Здания гор. больницы № 1 были изрядно покалечены, но остались кое-какие пристройки, особенно под лестничными клетками. Объем медпомощи мне был неизвестен, но однажды у меня заболел живот, и мама показала меня пожилой женщине в белом халате, которую мы нашли в однокомнатной коморке одноэтажного здания внутри больницы. Она пощупала мой живот и заставила сдать кровь на анализ в такого же рода комнатке с черной голландской печкой (тепло было необыкновенно). Боль в животе прошла сама. Тем не менее, меня заставили сходить за результатами анализа. В маленькое квадратное окошко на улицу мне просунули бумажку и сообщили, что все нормально. Мама сказала, что я придуривался, и это была правда – в школу не хотелось. Потом, значительно позже, зимой 1943 года я относил что-то на анализ и через два дня по приказу мамы ходил забирать результат в какое-то медицинское учреждение, расположившееся в полуразрушенном здании Института курортологии им. Сеченова.
И еще подтверждением тому, что медицина всё-таки работала, были благополучные роды моего брата. Не знаю, много ли родилось детей в Севастополе за период оккупации, но 25 августа 1942 года в роддоме при Первой городской больнице родился мой брат. Мальчика назвали Виктором и окрестили в часовне при храме «Всех святых». Он стал моряком. В чине капитана второго ранга принимал участие в обеспечении запуска космических кораблей.
