— Точно, — кивнул Юрий Иванович. — Он пришел и сказал, чтоб мы собирались быстрее, есть возможность поселиться в гостиницу. И еще разрешил питаться в райкомовском буфете. Ничего особенного там не было, но хоть молока, кефира, творога возьмешь... А мне больше ничего и не надо.
Странный это был вечер. За окном проносились маршрутные такси в сторону площади Пушкина, рядом работал комбинат «Правда», сообщая человечеству о потрясающих новостях (американцы вошли в Персидский залив, афганские душманы сбили транспортный самолет, в Мекке погибло несколько сот паломников), рядом хлопали двери булочной, мимо окна проходили люди, а здесь, в полуподвале, происходили события, которые начисто переворачивали все мои представления о человеческих возможностях. Постепенно гости расходились, Рогозин со всеми прощался церемонно, приглашая еще заходить, напоминая, что без чая жизнь плохая. Потоптавшись у порога, ушли девочки, пообещав снова прийти посмотреть Шилова, ушел на репетицию Слава, уехал на заказанном такси Али Абидин, как-то незаметно сдуло ветром художников. Таламаев зазвал их на спектакль, где мертвая панночка три ночи подряд соблазняет, и небезуспешно, живого философа Хому, что его и погубило в конце концов. Да только ли его! А мы, ребята, а мы? На чем гибнем мы, философы, мыслители, вольнодумцы!
Ладно.
Вскоре мы остались втроем — Юрий Иванович, Аристарх и я. Аристарх был гладко выбрит, худощав, носил короткую прическу, один зуб у него был железный, но какой-то радужный, вроде маленького яичка. Оказывается, Аристарх не только охранял общественный порядок в Москве, но еще баловался живописью, и у него с Юрием Ивановичем завязался разговор о голландской гуаши, китайском колонке, красках, кистях, холстах, а я отвлекся, рассматривая северные пейзажи, развешанные на стенах, потом забыл и о них, как-то незаметно скатившись к привычным своим мыслям, довольно невеселым, да и бывают ли свои мысли веселыми? И вдруг ощутил на колене руку Аристарха.
— Ничего, — сказал он. — Все будет в порядке.
— Ты о чем?
— О ней, — он улыбнулся. — Ты получишь все, кроме одного.
— Кроме чего? — спросил я, хотя сразу подумал тогда, что не следует спрашивать, нельзя мне было знать ответ. Но, с холодком в груди, я все-таки задал вопрос, понимая, что нарушаю какие-то законы бытия, что моя поспешность не пройдет безнаказанно и, забегая вперед, могу признаться — все так и было. — Кроме чего? — повторил я, видя, что Аристарх замялся.
— Кроме радости, — ответил он. — Счастья не будет. Но все пройдет. Отпустит.
— Неужели пройдет? — спросил я с надеждой. Да, тогда я был в таком состоянии, что мог спросить и с надеждой. — Точно отпустит?
— Быстрее, чем ты сам того захочешь.
— Разве я к этому стремлюсь?
— В этом твое спасение.
— Ты уверен, что я хочу спастись?
— Это не имеет значения. Однажды увидишь, что на кону ничего нет и ворота открыты. Ты выйдешь через эти ворота и пойдешь к реке. Босой и продрогший. И наступит освобожденность. Но она не будет радостной.
Мы помолчали. После такого разговора трудно говорить о чем-то другом. Потом я подумал, что уж если Аристарх, злоупотребив своими возможностями, посмел влезть в мои терзания, то не грех и мне спросить его о чем-либо.
— А почему тебя зовут Аристархом? Это твое настоящее имя?
— Конечно, нет, — он улыбнулся. — Но, согласись, если бы меня звали Колей, Петей, Федей... Это было бы глупо. А так — ничего. Я привык, и ты привыкнешь. — И впервые за весь вечер в его взгляде промелькнула твердость. Во всяком случае я увидел нечто такое, что убеждало — он знает, что говорит.
— Думаешь, привыкну? — спросил я растерянно.
— Мы будем с тобой встречаться... Иногда. И сегодня я заглянул сюда ради тебя.
— Ради меня?!
— Да, — кивнул Аристарх. — Ты позвал. Я пришел.
— Но я и сам не знал, что буду здесь! Зашел в правдинский гастроном за сыром и увидел, что окно у Юрия Ивановича светится. А направлялся к Белорусскому вокзалу, на одинцовскую электричку...
— Все это неважно, — отмахнулся Аристарх. — На земле много необычного, такого, чего в земной природе быть не может. Но люди по своей ограниченности не видят нарушений законов бытия, всему нашли объяснения, удовлетворились ими и успокоились. Перед ними загадки совершенно невероятные, а они с легкостью подбирают несколько терминов позаковыристее — и все, готово, научно растолковали. Ну, ладно, я отвлекся. Давай к делу, а то мне уже пора. Значит, договорились? Поработаем?
— Поработаем, — ответил я, еще не представляя толком, что стоит за моим согласием, к чему оно меня обязывает, чем грозит.
— Хорошо. Начнем. Нужно место, где бы они могли встретиться и без помех выяснить отношения. В конце концов человеческое общение сводится к выяснению отношений. У тебя есть такое место?
— Есть. Дом в Одинцове. На Подушкинском шоссе.
— Ты его хорошо знаешь?
— Дом? Знаю. Я три года прожил в нем.
— А что вокруг? Дома, улицы, город?
— Да, но рядом лес, дубовая роща, дальше березняк...
— Лес? — переспросил Аристарх. — Дубовая роща? Годится, это подойдет.
— Рядом свалка.
— Свалка не помешает. Она придаст еще одно толкование... Они будут стреляться?
— Конечно! Иначе все теряет смысл.
— Правильно, — одобрил Аристарх. — Пусть стреляются.
— Согласятся ли вот только... Нынче как-то не принято...
— В наше время тоже стреляются. Не часто, не все, не всегда... Но стреляются.
— И потом, надо же их как-то всех собрать, причем чтобы это выглядело убедительно, достоверно, правдоподобно...
— Не думай об этом, — поморщился Аристарх. — Собрались — и все тут. Причин — хоть отбавляй. Иван Адуев привез дочку в институт устраивать. Конечно, она не поступит, но они приедут. Ошеверову я устрою командировку в Москву, пусть привезет какой-нибудь важный народнохозяйственный груз. Рыбу, например, из Грузии. Морского окуня. Ююкины к тому времени сами в столицу переберутся, а в Одинцово они приедут как на дачу, воздухом подышать, о чем-то возвышенном потрепаться. Пусть покажут свою одухотворенность, незаурядность, что там еще у них есть?
— Спесь, — подсказал я.
— Пусть и спесь покажут, — согласился Аристарх. — Кто тебе еще нужен? Федуловы? Эти вообще не подчиняются никаким разумным закономерностям, их поступки предсказать невозможно, их мнение о чем бы то ни было меняется в зависимости от атмосферного давления, температуры, влажности воздуха и так далее. Шелупонь. И говорить о них не стоит. Не появятся — черт с ними. Монастырский приедет пробивать свой новый экономический закон. Приедет к академику Благодееву, а остановится у Шихина, негде ему больше в Москве остановиться. Васька-стукач, сам понимаешь, по делу приедет. Ему отчет писать надо об умонастроениях своих ближних. Он и не захочет ехать, а приедет. В командировку его пришлют. Возможно, еще кто-то заявится — не думай об этом. Причины, объяснения будут у всех, это я беру на себя. Главное в другом — выстрелы. Должны прогреметь выстрелы. И взлетят вороны. — Аристарх поднялся, лицо его напряглось, стало взволнованным. — И взлетят пыльные вороны над мусорными ящиками, истерично залают беспородные одинцовские собаки, забыв захлопнуть двери, сорвется с места и унесется в предрассветный туман голицынская электричка, вспыхнут окна в ближних домах и приникнут к ним плоские заспанные лица. И рухнет в высокую росистую траву...
— Кто рухнет? — успел вставить я.
— Кто хуже стреляет, — ответил Аристарх недовольно: ему, видимо, хотелось подробнее рассказать о своем предвидении. Он снова посмотрел на часы. И вышел так легко и спокойно, будто в мастерской, кроме него, никого и не было. А Юрий Иванович отнесся к его уходу равнодушно, будто и не видел Аристарха, не слышал нашего разговора.
Мы выпили еще по чашке чая, съели по прянику, по карамельке, и я начал прощаться.
— До скорой встречи! — как всегда, радостно воскликнул Юрий Иванович, пожимая мне руку жесткой и сильной ладонью.
На улице была глубокая ночь. Ни одного прохожего, ни одной машины. Над корпусом «Правды» висела круглая Луна непривычно оранжевого цвета. Да и размер ее показался мне несуразно большим. Я оглянулся — зеленое окно мастерской было темным. Наверно, Юрий Иванович уже лег спать, он часто оставался здесь на ночь. Булочная тоже давно закрылась. Мимо меня тихо прошуршала черная правительственная «Чайка», но выглядела она почему-то длиннее обычной и чуть приземистей. Я хотел проголосовать, вдруг водитель подвезет до Белорусского вокзала, но неуверенно опустил руку — сквозь затемненные стекла мне не удалось увидеть ни водителя, ни пассажиров. Непонятно все это было, казалось, я просидел в мастерской не более часа, время должно быть не поздним, обычно в такой час и прохожих полно, и магазины еще работали...
Поколебавшись, я зашагал к вокзалу. У пустой платформы стояли ярко освещенные вагоны электрички. Двери были распахнуты, на табло четко светилось слово «Одинцово». Я вошел в последний вагон, и двери тут же захлопнулись. Электричка тронулась с места. Решив, что в Одинцове мне удобнее выйти из первого вагона, я двинулся через весь состав. И ни в одном вагоне не увидел ни единого попутчика.
