— Ну как, Илья, ничего мы устроились? — спросила Валя. Она все еще искала подтверждений, что обмен получился не самый худший, что можно смириться с разваленными печами, протекающей крышей и щелями в стенах и что ее вина не так уж велика...
— Что значит ничего?! — взревел Ошеверов. — Да вы самые счастливые люди из всех, кого я знаю! Ребята, вы даже не представляете... И цветы успели посадить! Мать вашу...
— Сами выросли, — пояснила Валя. — Это флоксы. Они многолетние, каждую весну вырастают и все лето цветут.
— А пес! Боже мой, какой пес! — Ошеверов присел перед Шаманом, посмотрел ему в глаза, потрепал за уши. — Да это же самая настоящая сибирская лайка! А окрас! Это страшно редкий окрас — рыжий с чернью, причем, обратите внимание, — рыжина мягкая, гладкая, но с чернью. Кубачинские мастера золото чернят, а у вас собачий хвост золотой с чернью! Какой хвост, какой хвост! На Севере большие деньги дают за таких собак. Сколько отдали? — Ошеверов повернулся к Вале.
— Сам пришел.
— Боже! — Ошеверов схватился за голову. — Неужели такое бывает! Как его зовут?
— Шаман.
— А почему Шаман?
— Сам сказал, — улыбнулась Валя.
— Прекрасное имя, — одобрил Ошеверов. — С северным отголоском. И чертовщина в нем какая-то есть — Шаман, Шайтан, Шабаш...
Из дома не слышно вышла Катя и остановилась на пороге, щурясь на неяркую лампочку. Она была в длинной цветастой рубашке, видно, только проснулась, услышав шум.
— Здравствуйте, — сказала она. — Вы к нам в гости приехали?
— О! — закричал Ошеверов. — Кого я вижу! Да это же Екатерина! Да какая большая, да какая красивая, да какая сонная! Здравствуй, Екатерина! Рад тебя видеть в добром здравии! Как поживаешь?
— Не знаю, — Катя пожала плечами. — Наверно, хорошо... У нас еще есть кот Филимон, только он прячется, не привык еще.
— А Шаман его не обижает?
— Нет, Шаман его любит, зализывает, когда Филимон израненный возвращается.
— Я смотрю, этот Филимон большой жизнелюб! — засмеялся Ошеверов. — Запирать его в дом на ночь!
— Нет, — Катя покачала головой. — У него здесь друзья, подруги, он заскучает... Хотите посмотреть? — она метнулась в дверь и через минуту вынесла громадного сонного кота с необыкновенно длинной белоснежной шерстью. Кот, словно понимая свою значительность, был невозмутим, позволяя провонявшим бензином ошеверовским пальцам себя гладить и трепать.
— Разве это кот, — урчал Ошеверов. — Это владыка местных крыш, подвалов, чердаков. Владыка! Правда, не все его признают, — добавил он, нащупав шрам на кошачьей морде, — но с владыками это случается... Невероятный кот. Где взяли? Сам пришел?
— Нет, — Катя покачала головой. — Знакомые из Москвы привезли, у него там родня осталась — отец, мать, братья... Им тесно в коммунальной квартире, вот его и привезли. Он еще не привык. А Шаман его любит.
Понимая, что разговор идет о нем, что его хвалят, Шаман заливался радостным лаем, уносился в сад, шуршал там где-то, выскакивал на дорожку, одним махом впрыгивал на террасу и тут же снова исчезал, описывая по саду стремительные рыжие круги из шороха и лая. Но каждый раз что-то заставляло его уйти с дорожки в том месте, куда вонзилась свисавшая из космоса, невидимая светящаяся линия непутевой ошеверовской судьбы.
— Первый прибыл, — сказал бы Аристарх, окажись он здесь. — Второй в пути.
— Почему ты так решил? — спросил бы его Автор, попади он тоже в шихинский сад этим вечером.
И тогда Аристарх показал бы вторую линию, которая пересекалась с первой над кирпичной трубой и уходила в землю недалеко от дуба. Она была не столь яркая, но с чистым фиолетовым отливом.
__ Он скоро будет здесь и примет посильное участие во всем, что произойдет, — это слова Аристарха.
— А что здесь произойдет?
— Автор должен знать. Не могу же я тебе постоянно подсказывать. Привыкли, понимаешь, к указаниям, шагу ступить не могут! Тоже еще мыслители! Прорицатели! Властители дум!
— Ты не знаешь или тебе нельзя говорить? Или не хочешь сказать? Или возможны отклонения?
— И на эти вопросы не отвечу, — сказал бы мне Аристарх, как он говорит частенько, когда я становлюсь слишком уж назойливым. — Этого нельзя знать преждевременно, — пояснил бы он погодя. — Понимаешь, важно не само знание, а способность правильно его истолковать. Подари дикарю пистолет, чтобы облегчить ему участь, подари из самых лучших побуждений. И чем кончится? Он убьет себя. Начнет в ствол заглядывать, пальцы туда совать, кнопки и крючки нажимать... Нужно знать, что стоит за явлением, что им движет, к чему все идет. Любое знание должно быть своевременным. Много ли проку от того, что я знаю тайны испанского двора? А лет триста-четыреста назад, да в Испании... О! Я стал бы могущественным человеком. Хотя и сейчас не жалуюсь. Торопиться со знаниями не стоит, нельзя. Мы ведь скрываем от детей наши тайные страсти, скрываем от ближних нашу униженность, от любимых скрываем нищенство, зависимость. А сколько всего мы скрываем от самих себя, — грустно добавил Аристарх.
— Например? — вставил я несколько бесцеремонно.
— О! — Аристарх улыбнулся, и я понял, что лучше бы мне промолчать. — Зависть. Мы не так скрываем ее от ближних, как от самих себя, мы не признаемся в ней, даже когда для всех она очевидна... А разве мы не скрываем от себя измену жены... Случаются дни, когда для нас нужнее всего непробиваемое невежество, спасительная ограниченность, надежная тупость... А собственная наша никчемность... Разве мы не прячем ее от себя за семью замками... Разве не оправдываем стечением обстоятельств, невезением, людской неблагодарностью... О, — Аристарх замолчал, и на этот раз я не решился нарушить его печаль.
* * *
Фыркая и взвизгивая, Ошеверов мылся до пояса под яблоней и сел за стол вместе с хозяевами.
Посредине террасы.
Пить чай.
Начался дождь, редкие капли застучали по листьям, сбивая с них дневную пыль, по крыльцу, по железному корыту, оставленному у забора. С крыши потекли струйки воды, и Ошеверов, время от времени протягивая руку, подставлял под них свою крупную горячую ладонь, которая весь день сжимала баранку тяжелого грузовика. Капли разбивались о ладонь, остужали ее, мелкие брызги летели в стороны, и лицо Ошеверова говорило о неземном блаженстве, которое он испытывал в эти мгновения.
— Как я понимаю японцев, — вздохнул он.
— А что японцы?
— Вот вы не знаете но темноте своей, — без улыбки проговорил Ошеверов, — а японцы, эти потрясающие мастера икебаны, всегда у дома, под окнами сажают широколистные растения... А почему? А потому что, когда идет дождь, капли разбиваются о листья и шуршат, рождая в душе японца неописуемое наслаждение.
— А у нас вон корыто под дождем стоит, — заметил Шихин, — тоже ничего звук.
— Пожалуй, — согласился Ошеверов. — Даже четче. Звонче. Понятней нашему неизбалованному уху.
Под шум дождя, при свете желтой лампочки Шихины и Ошеверов пили чай. Катю отправили спать, вскипятили еще один чайник, продрогнув, оделись потеплее, теснее сдвинулись к столу.
Где-то у станции оглушительно громыхнуло, сверкнула молния, на мгновение осветив сад холодным голубоватым светом. Дождь пошел сильнее, корыто у забора наполнилось и уже не звенело под ударами капель. Шаман иногда поднимался, подходил к краю террасы, долго всматривался в шуршащую дождем темноту, потом возвращался и укладывался в углу.
— Что везешь? — спросил Шихин.
— Рыбу. Мороженую рыбу. Морского окуня; Филе морского окуня.
— Ого! — восхитилась Валя. — А у нас за этим окунем такая давка... Только участникам войны да местному начальству и достается — у них отдельная очередь.
— Но им же положено вообще без очереди? — удивился Ошеверов.
— Вот те, которым положено без очереди, выстраиваются в свою очередь. И она побольше общей.
— Ладно, подарю. Плитку-вторую подарю.
— Будут неприятности? — спросил Шихин.
— Не должно. Довез хорошо, вовремя... Все в порядке, ребята, все в порядке.
— А что Салехард?
— Гори он синим огнем, этот Салехард! Я думал, они любят фотоискусство, жаждут сфотографироваться у настоящего мастера, надеялся, что от заказчиков отбоя не будет... Оказывается, им не до этого. Их милиция не может заставить на паспорт фото принести. Штрафы платят, а сниматься не хотят. Некогда. Понял? Деньгу зашибают. Давай, говорю, портрет сделаю. А он смеется. Сколько заплатишь, спрашивает.
— А где жил?
— В фотолаборатории. Среди проявителей, закрепителей и этих... осведомителей.
— Что-то унюхали?
— А! Какой-то псих донес в пожарную инспекцию. Так, дескать, и так, спит в служебном помещении. Не положено. Как бы пожара не случилось. Представляешь, я с девочкой беседу провожу, о жизни рассказываю, о себе, ее расспрашиваю, время идет, ночь... И вдруг — стучат! Представляешь?
— И что? Конфуз? — улыбнулся Шихин.
— Никакого конфуза. Я взял кочергу и гнал их три квартала. Участкового, пожарника и коменданта. Три квартала, понял? Думаю, не догоню, так согреюсь. В Салехарде, по снегу, в шлепанцах на босу ногу. Представляешь?
