– Мазурин!
Разлепив веки, он сморщился от боли, потрогал засохшую, почерневшую повязку и в три приема сел.
Взгляд у него был такой растерянный, что я решил, не хочет ли он спросить, где его кофе.
Есть было нечего. С убитого Птенца я снял фляжку с водой – предмет, очень похожий на укороченный тубус инженера. Сейчас она была почти пуста. Облизав губы, я свинтил крышку и протянул фляжку Мазурину:
– Пей!
– Сначала – ты.
Я прикоснулся губами к воде. Мне нельзя пить эту воду. Без нее Мазурин долго не протянет. Но был вынужден сделать глоток, потому что он не спускал с меня глаз.
И тогда выпил он. Немного. Столько же. Я его берег как врач, он меня – как агент, от меня зависело выполнение поставленной перед ним задачи.
– Я хочу вас спросить, Касардин… – Он помедлил и попросил папиросу. – Почему вы меня не убьете? Одним выстрелом вы прикончите сразу двух зайцев. Без меня вам легче добраться до наших, и второе – вы же знаете, что, если мы выберемся, я тотчас доставлю вас на Лубянку. А так… – Он посмотрел вокруг взглядом пассажира, которому все равно, куда ехать. – А так никто и не узнает.
Поднявшись, я протянул ему руку.
– Идти можете?
– Ответьте, черт вас возьми! – прохрипел он, цепляясь за меня, как альпинист.
– Вы знаете ответ. Если бы вы не были уверены в том, что я вас не убью и даже не брошу, вы бы не задавали этот вопрос. Иначе я бы на самом деле подумал – а чего это мне тащить на себе этого гада? Он же меня электричеством пытал.
Около десяти минут мы шли молча. От нечего делать я считал шаги и, когда Мазурин впервые заговорил после молчания, я насчитал их пятьсот два. Такое впечатление, что он их тоже считал.
– Гордитесь своей порядочностью, доктор? – В голосе чекиста я не расслышал одобрения. Скорее, наоборот, нотки презрения. – Доказываете мне, как должен поступать настоящий человек в нечеловеческих условиях?
– На какой вопрос ответить первым?
Я испытывал большие затруднения с удержанием Мазурина. Весу в нем было около восьмидесяти пяти килограммов. Может, меньше, но легче от этого мне не становилось. Я почти волок его на себе. Толстый сук, на который капитан опирался, ему скорее мешал, чем помогал. Из-за него, этого сука, он то и дело заваливался на меня или, когда сук проваливался в нору или другую яму, виснул, заставляя останавливаться. В эти мгновения два автомата, висевшие на другом моем плече, клацали друг о друга.
– Разве это не один и тот же вопрос, Касардин?
– Нет, – ответил я. – Это разные вопросы. Горжусь ли я? Вряд ли. Скорее я все время страдаю через эту свою порядочность. Какая уж тут гордость. А доказывать мне вам что? Что вы подонок и палач? Вы это и без меня знаете. – Помолчав, я добавил: – Я всего лишь врач, Мазурин. Врач, понимаете? Я не могу бросить больного умирать. Мне ведь жить потом. Я-то об этом постоянно думаю – о том, как мне жить дальше с совестью своей. А вы думаете?
Мы снова шли в темноте молча, и я, не обладающий зрением кота, то и дело натыкался на деревья, сбивая ритм нашего марша.
– Касардин, помимо порядочности есть еще приказы партии…
– Вот как? – я усмехнулся. – Так, значит, приказы партии и порядочность людскую вы разводите в стороны. Следует ли понимать, что порядочность не имеет ничего общего с планируемыми партией мероприятиями?
– Не играйте выдранными из текста цитатами! – без желания возмутился чекист. – Я всего лишь имел в виду, что порядочность основывается, помимо сострадания, еще и на жесткости. Если я кому-то делаю плохо, это не значит, что мой поступок плох. Вы, как хирург, знаете – чтобы вылечить, нужно разрезать!
– Видите ли, капитан Мазурин… – Я чувствовал, что за ночь мы пройдем не больше восьми километров. И сейчас подсчитывал, сколько еще нужно пройти, чтобы остановиться. Сил уже не было, часы мои исчезли вместе с Шумовым, и я только по расположению луны мог догадываться, что сейчас около трех часов ночи… – Я режу больных, а вы – здоровых. И еще одно отличие: после моих разрезов люди выздоравливают и продолжают жить, а после ваших начинают болеть и умирают. Или сразу умирают.
Мазурин покосился на меня – в свете луны сверкнули его белки.
– Вы троцкист?
Еще час назад я дал себе слово говорить лишь тогда, когда нашелся бы подходящий момент раскрыть тайну охоты на меня НКВД. Нужно было беречь силы – без питания и воды каждая калория была на счету. Но сейчас я не выдержал и рассмеялся. Хорошо, что хватило ума хоть на то, чтобы сделать это почти беззвучно.
– До чего же вы глупы, Мазурин… Если подозрения о зверствах НКВД считать троцкизмом, то, боюсь, под знаменем Льва Давидовича ходит вся страна.
Я почувствовал, как напряглась на моем плече рука чекиста.
– Руководителям партийного аппарата следовало хорошенько присмотреться к вам, прежде чем назначать вас хирургом в поликлинику НКВД.
Я сбросил его руку, он пошатнулся и упал.
Кусая губу, я чувствовал, как накипает чувство, которое нельзя допускать к управлению мною.
– Мазурин… – Я искал слова, чтобы придавить свой гнев. – Дело в том, что руководители партийного аппарата посчитали необходимым доверить проведение операций сотрудникам Народного комиссариата внутренних дел хирургу, а не коммунисту.
Он смотрел на меня с земли, и на освещенном лунным светом лице его я не видел никаких чувств. Просто сидел человек и смотрел. Таким же взглядом, наверное, он смотрел на матче «ЦДКА» – «Динамо» на лицо Федотова, с тем же безразлично-деревянным лицом он тыкал в меня оголенными проводами.
– Я тебя, сука, волоку на себе с единственной целью – сохранить тебе жизнь… А ты висишь на мне и обвиняешь меня в антисоветском поведении?.. Встать, ублюдок!.. – Я понял, что не смог побороть то чувство. Оно меня победило. Но если бы на глазах моих не убивали беззащитных мальчишек, если бы я не видел спаленных домов в Умани, то был бы сейчас, наверное, более спокоен. – Встать!..
Вспомнив о пытке током, я вспомнил и о том, что от пота и антисанитарии мой бок воспален, опух и ноет. Я чувствовал, что ничего страшного нет, это просто раздражение, я вне опасности, но сам факт получения этой раны и последние слова Мазурина сдернули с меня покрывало терпения.
– Резать для пользы? – приглушенно произнес я, приближая лоб к переносице чекиста. – Я вижу без лампы, мой друг, что оба верхних резца у тебя поражены кариесом. А не удалить ли мне их, во имя великой цели? Шагом марш, капитан!..
Мазурин наклонился, поднял с земли сук и медленно пошел меж деревьев.
«Смотреть на это невозможно! Когда мы дойдем до ближайшего села, нам будет под пятьдесят!» – с отчаянием пронеслось в моей голове.
– Еще раз заговоришь со мной в таком тоне, вышибу все зубы, понял?
На мое приближение Мазурин отреагировал совершенно спокойно. Так кивают люди, дожидающиеся момента, когда ты решишь отвернуться.
– С-сукин сын… – Обойдя его, я подсел и завалил на плечо.
Идти долго я так не смогу, но зато мы уходим на восток все дальше и дальше.
– Я недавно по привычке смотрел на свою руку… чтобы узнать время, и вспомнил, что часы мои… вместе с документами остались у твоего начальника. Что с ним? Где он?..
– Он погиб… – раздалось за моей спиной. Мазурину сейчас не просто тяжело, ему больно – раненую руку ему некуда пристроить, она висит вдоль моей спины и, я знаю, наливается кровью. Кровь приливает к ране – это боль.
– Заведи руку за спину и положи себе на поясницу…. – приказал я. – Она не должна висеть… Расскажи, как погиб Шумов.
Я уже различил меж веток рощи тусклый, едва видимый огонек. Два чувства боролись во мне: «мы дошли» и – «это немцы». Но, даже просчитывая вариант с последним, я отчего-то радовался. Мы куда-то дошли, и это уже важно. Мазурин огня не видит, и не надо. Как только это случится, он мгновенно почувствует усталость, боль, голод, жажду… Все, что может почувствовать на его месте человек. А мне нужны его силы. Сейчас организм чекиста работает на износ, он мобилизован.
– Ты оглох? Как умер Шумов?
– Как только я вышел из подвала, – донеслось до меня, – я бегом направился к грузовику с бочкой топлива. Водитель «эмки» был уже там, Шумов ушел в штаб отмечать командировочные предписания… Когда машина была заправлена, Шумов велел подъехать к самому крыльцу штаба и сказал мне: «Веди его сюда…» Открыл дверцу и вышел, на ходу вынимая папиросы из кармана… Я как сейчас помню – он положил коробку на левую ладонь, открыл, вынул папиросу, закрыл коробку и три раза стукнул мундштуком…
//- * * * -//
– Веди его сюда! – приказал Шумов, выскочил из «эмки» и выхватил из кармана папиросы. – Что ты смотришь? – прикрикнул он на Мазурина, наблюдающего за тем, как тот открывает коробку. – Еще полчаса, и нам отсюда не вырваться!
Взяв папиросу, он стукнул ею по коробке, выбивая застрявший в мундштуке табак…
