явилась в Шепердс-Буш, он удивился, как ему хватило духу смеяться над горем несчастной женщины.
Он еще никогда не видел тетю своей жены и был необычно удивлен, когда Элис провела ее в сад, где они сидели теплым и туманным воскресеньем в сентябре. В его мыслях она, не считая последних дней, ассоциировалась с великолепием и успехом: его жена всегда упоминала Никсонов с почтением; он не раз слышал эпос о тяготах мистера Никсона и его медленном, но триумфальном возвышении. Мэри рассказывала его историю со слов родителей, начиная с бегства в Лондон из какого-то мелкого, скучного и беспросветного городишки на самых плоских равнинах Мидлендса[33], давным-давно, когда у молодого человека из деревни были шансы сорвать куш. Отец Роберта Никсона был бакалейщиком на Хай-стрит, и уже после своего успеха торговец углем и строитель любил рассказывать об унылой провинциальной жизни, и хотя приукрашивал собственные победы, давал слушателям понять и то, что вышел из рода, умевшего добиваться своего. Все это было очень давно, пояснял он: во времена, когда редкому человеку, дерзнувшему отправиться в Лондон или Йорк, приходилось вставать среди ночи, правдами и неправдами пробираться через десять миль болотистых петляющих дорог до Грейт-Норт-роуд, а там ловить дилижанс «Молния» – зримое и осязаемое воплощение потрясающей скорости для всей сельской местности, – «и в самом деле», добавлял Никсон, «он всегда приходил вовремя, чего сейчас не скажешь о Данэмской железнодорожной линии!» В том древнем Данэме Никсоны и вели успешную торговлю не меньше ста лет – в здании с выпирающими эркерами, выходящими на рынок. У них не было конкуренции, и горожане, зажиточные фермеры, духовенство и загородные помещики считали дом Никсонов таким же незыблемым столпом местного общества, как городская ратуша (действительно стоявшая на римских колоннах) и приходская церковь. Но пришли перемены: железная дорога подползала ближе и ближе, фермеры и помещики становились менее зажиточными; дубление кожи – местная отрасль – пострадало от больших предприятий в крупном городе в двадцати милях от них, а прибыль Никсонов все падала и падала. Этим и объясняется паломничество Роберта, и далее он разглагольствовал о своих бедных началах, да как копил, мало-помалу, со своего жалкого оклада клерка в Сити, да как он и другой клерк, «кому досталась сотня фунтов», увидели пустующую нишу в угольной торговле – и заполнили ее. На этом жизненном этапе, еще далеком от процветания, Роберта и встретила мисс Мэриан Рейнольдс, будучи в Ганнерсбери в гостях у друзей. Далее следовали победа за победой; верфь Никсона стала ориентиром для всех барж; его власть простерлась за границы страны, его запыленные флотилии отправились наружу, в моря, и внутрь – в самые дальние закоулки каналов. К его товарам прибавлялись известь, цемент и кирпичи, и наконец он напал на золотую жилу – обширную скупку земли на севере Лондона. Сам Никсон объяснял свой успех врожденной проницательностью и наличием капитала; ходили и смутные слухи в том духе, что в процессе этих сделок «расправились» с тем или иным человеком. Как бы то ни было, Никсоны разбогатели сверх меры, и Мэри часто рассказывала мужу об их положении, о слугах в ливреях, о красотах их гостиной, о широком газоне в тени величественного древнего кедра. Так Дарнелл и привык представлять хозяйку того поместья персонажем немалой помпы. Он рисовал ее себе высокой, благородного вида и поведения, склонной, быть может, в некоторой степени к тучности – в той лишь степени, что только подобает пожилой даме такого положения, живущей на широкую ногу. Он даже воображал румяные щеки, вполне гармонирующие с проседью в волосах, и, услышав звонок в дверь, сидя под шелковицей в тот воскресный день, наклонился вперед, чтобы увидеть статную фигуру, облаченную, разумеется, в самые дорогие, самые черные шелка, опоясанную тяжелыми золотыми цепями.
И с изумлением вздрогнул при виде престранной женщины, вошедшей следом за служанкой в сад. Миссис Никсон оказалась крошечной и худосочной старушкой, которая сутулилась, пока шатко трусила за Элис; ее взгляд упирался в землю, и она его не подняла, даже когда Дарнеллы поднялись ей навстречу. Только глянула с тревогой направо, пожав руку Эдварду, и налево, когда ее поцеловала Мэри, а когда гостью расположили в садовом кресле с подушкой, отвернулась к задворкам домов на соседней улице. Одета она и в самом деле была во все черное, но даже Дарнелл видел, что платье ее старое и поношенное, меховая опушка плаща и свернувшееся на шее меховое боа – в состоянии неряшливом и плачевном, со всей той меланхоличной аурой, что приобретает мех в комиссионном магазине. А перчатки – черные и лайковые, сморщенные от ношения, выцветшие до голубоватого оттенка на кончиках пальцев, носивших признаки скрупулезной починки. Налипшие на лоб волосы – унылые и бесцветные, хотя их явно мазали чем-то маслянистым с расчетом на лоск; а на них сидел старомодный чепец, украшенный черными лентами, паралитически трепетавшими друг о друга на ветру.
И в лице миссис Никсон ничто не соответствовало воображаемому портрету у Дарнелла в голове. Осунувшееся, сморщенное, узкое; нос острый, а глаза с покрасневшими веками – странного водянисто-серого оттенка и к тому же они прятались от света так же, как от чужих вглядов. Когда она села рядом с Мэри в зеленое садовое кресло, Дарнелл на своем плетеном, вынесенном из гостиной, не мог не почувствовать, что эта темная и уклончивая фигура, что-то бормочущая в ответ на вежливые вопросы жены, почти невозможно далека от его представлений о богатой и могущественной тетушке, которая разбрасывается сотнями фунтов ради простого подарка на день рождения. Поначалу гостья почти не говорила; да, она довольно устала, потому что всю дорогу было душно, а она побоялась одеваться легко – ведь в это время года никто не знает, что будет вечером; после захода солнца свойственно появляться холодному туману, а ей не хотелось слечь с бронхитом.
– Уж думала, никогда не доберусь, – продолжила она, повышая голос до странной сварливой пронзительности. – Я и не представляла, как это далеко; уже много лет не бывала в этой округе.
Она утерла глаза, наверняка вспоминая свое прошлое в Тернем-Грине, когда только вышла за Никсона; и когда карманный платок сослужил свою службу, она вернула его в черную сумочку, которую скорее стискивала, чем несла. Дарнелл, наблюдая за ней, отметил, что сумочка так набита, что чуть не трещит по швам, и праздно задумался о ее содержимом: возможно, переписка, подумал он, дальнейшие доказательства вероломных и порочных дел дядюшки Роберта. Ему стало неловко при виде того, как она
