Книга приема
Клиент: Осип Москвин. 30 лет.
3 визит. Стандартное время. Объективно: спокоен, уравновешен. Немного отстраненно рассуждает о себе. Рассеян. Ищет диалога с отцом. Рассказал, возможно, травматичную историю про кошку и мать. Отношение к происшедшему не определил. Возможно, испытал сильнейший стресс, отчего «заболел». Роль матери неясна. Говорить о ней не хочет.
В целом динамика положительная. Клиент пытается отыскать причины душевного беспокойства. Конструктивен. Общее состояние 4–.
Сновидения кажутся сильно нафантазированными, поскольку выглядят слишком детальными, чтобы быть действительными. Не просматривается связь с реальными переживаниями. Непонятна возможность их использования в сессиях с клиентом.
Почитать записи сновидений. Поговорить о матери.
Дневник сновидений
Я лежал на чем-то очень твердом и неровном. Тело болело в отдельных местах, соприкасаясь с ним. Я открыл глаза и стал рассматривать то, что было перед ними. Камень, изрытый морщинами и оспинами. Отполированный человеческой кожей и временем. Теплый по ощущениям, но чужой и отстраненный от меня.
Я приподнял голову, пытаясь осмотреться. Рядом с моей головой двигались ноги. Старые, молодые, но все грязные. Босые или обутые в сандалии, но двигающиеся целенаправленно.
Затылком я почувствовал чье-то прикосновение. Теплое и влажное. Я повернул голову. Собака. Лохматая, неухоженная. Один глаз коричневый, другой небесно-голубой. Она обнюхала меня и побежала по своим делам.
Я сел и окунулся в шум человечества. Оглядевшись, я увидел людей, прижимающихся к стенам домов. Они кричали и показывали руками в одну сторону. Я поднял голову и увидел перед собой метрах в десяти сгорбленного человека, волокущего на плечах большое бревно с перекладиной. Он двигался в окружении толпы людей прямо на меня, сидящего посередине узкой улочки на дороге, мощенной булыжниками.
Его глаза бессмысленно смотрели в землю. Грязные длинные волосы спутаны. Рваная одежда открывала его грязное тело.
Осознание, что это Он, пришло до того, как я увидел болтающуюся на Его груди дощечку, на которой чья-то корявая рука написала углем: «Царь Иудейский». Люди вокруг весело смеялись, плевали в Него или бросали корками апельсинов. Он приближался ко мне, но я не мог встать и уступить Ему дорогу. Он навис надо мной и застыл, тяжело дыша. Правый глаз заплыл от кровоподтека, левый слабо приоткрыт. Темный и мутный, он смотрел на меня.
Небольшая борода и усы. Над левой бровью кровь. Нос перебит и свернут немного направо. Левая щека над скулой опухла от плотного синяка. Губы Его были разбиты в кровь, и она вместе со слюной капала на меня. Лицо Его вызывало отвращение, настолько оно было безобразным от соприкосновения с людьми. Оно было одним лицом всего человечества. Человечества, выразившего себя в этом лице.
– Тебе тяжело? – спросил я. – Тебе так же тяжело, как простому человеку, или Ты пытаешься представить себе тяжесть своей ноши?
Вокруг Его головы летали мухи. Они садились на Его лицо и ползали по губам, забираясь почти в рот.
– Ведь Ты Бог, зачем Тебе эти мучения? Брось этот груз, вымойся и живи своей жизнью.
Но Он молчал, тупо уставившись на меня и, похоже, не понимая ни меня, ни происходящего. Вдруг Его тело дернулось, и Он двинулся на меня и через меня. Я сжался внутренне в предчувствии удара бревна, но в последний момент, закрывшись руками, откатился в сторону.
Последнее, что я увидел, это толстый конец бревна, который волочился по мостовой, оставляя за собой светлую полосу. Впрочем, многочисленные ноги ее почти тут же затирали.
Я сел на камень у стены рядом с каким-то человеком. Он был стар и в белых одеждах. Белых и слишком чистых. Его лицо скрывала борода и длинные седые волосы.
– Я созерцатель, а тебе зачем это надо? – вдруг спросил он меня.
– Я не знаю, зачем мне это надо. Мне это не надо. Все происходит само по себе. Я не могу этому помешать. Наверное, я слаб, чтобы что-то менять. А зачем Ему это надо? – с надеждой спросил я.
– Он тоже не знает. Он должен.
– Кому Он должен?
– Себе. Кому же еще.
– Я слышал, Он хотел спасти человечество?
– Разве? – удивленно посмотрел на меня старик. – А оно в этом нуждается? Человечество.
Он замолчал. Он не задумался. Он просто замолчал.
Я заглянул в его глаза в ожидании продолжения. Они были серыми, почти бесцветными и бездушными, как камень. Они ничего не выражали. Они просто были.
– Человечество – этот молодой зверек – хочет только одного. Ему необходим только опыт. Любой опыт и любой ценой.
– Но это же бессмысленно, – почти шепотом проговорил я.
– А какой смысл в удовольствии? Смысла нет, есть цель. Больное сознание ищет только новое. Новизна, впечатления, познание.
– Опыт ради опыта. Знание ради знания. Кому это надо?
Он провел рукой по бороде у самого рта.
– Вначале это была форма жизни. Но сознание вышло из-под контроля и начало жить своей жизнью. Так уж получилось. Прости.
– И сейчас это сознание пытается понять смысл в этой бессмыслице?
– К сожалению, да.
– Значит, я болен? Вот откуда эти бесконечные вопросы.
– Да.
– Но это же мучительно?
– Болезнь всегда мучительна. Любое развитие мучительно.
– А спасение есть? Есть спасение? Как можно спастись? Скажи. Как тебя зовут?
Я схватил его руку своими руками и почувствовал, что под одеждой ничего нет. Я посмотрел ему в лицо. Оно стало прозрачным. Или мне это показалось из-за прямых лучей солнца.
– Тебе лучше не знать мое имя.
Он встал. В его руке оказалась толстая суковатая палка, которую он использовал как посох. Длинные белые одежды скрывали его тело до самых пят. Он посмотрел на меня сверху вниз.
– Спасение есть. Оно в тебе.
– А Тот, который понес Свой крест, Он знает?
– А как ты думаешь?
– Я не знаю.
– Так спроси у Него. Еще не поздно.
И он растворился в толпе прохожих.
Тут надежда заполнила меня, и я решил догнать Его и расспросить еще раз.
Я встал и пошел по светлой полоске, иногда переходящей в пунктир.
Вскоре строения окончились, и я оказался перед пустырем, на котором стояло много вкопанных столбов. На них висели люди. Кто-то висел молча, кто-то кричал, но все они образовывали порядок.
Я стал подходить от одного столба к другому, пытаясь найти Его. Я боялся не узнать его. Я заглядывал в лица распятых на столбах, пытаясь припомнить, кто из них Он.
Наконец, в конце строя я увидел знакомое лицо или, точнее, образ. Я приблизился почти вплотную и, пытаясь заглянуть в глаза, спросил Его:
– Это Ты?
Но Он молчал.
Преодолевая брезгливость, я потрогал Его за ногу, а затем подергал Его ступню, пытаясь обратить на себя внимание.
Его глаз открылся, и Он посмотрел на меня.
– Скажи, Тебе больно? Тебе так же больно, как и обычному человеку? Или нет? Зачем Тебе это надо? Скажи, зачем Тебе этот ужас? Что Ты хочешь этим сказать?
Но Он молчал.
– Прошу Тебя, скажи, в чем спасение?
Я понял, что ответов не будет, повернулся и пошел от Него, как вдруг услышал, что Он что-то говорит. Я обернулся и расслышал лишь:
– Зачем Ты меня оставил?..
Когда я вернулся к Нему, Его глаз был закрыт, и сам Он был неподвижен.
Повинуясь инерции, я подошел и потряс Его ступню. Никакой реакции. Я повторил попытку обратить на себя внимание еще раз, и сильнее. Мне показалось, Его голова приподнялась. Вот тогда я и подумал: что, если освободить Его? Снять с этого столба.
Не отдавая отчета в возможности конечного результата, я изо всех сил дернул Его ногу на себя… и она отломилась. Осознание того, что в моих руках Его конечность, вызвало во мне не только шок, но и рвотный рефлекс. В испуге я бросил ее на землю. И только после этого я увидел, что она раскололась на несколько кусков. Я поднял один из них. Это был гипс. И как только я успокоился, точнее, как только мое сознание пришло к выводу, что это не живая плоть, тут же подступил другой, не менее мощный страх. Ведь меня могут увидеть. Ведь могут увидеть, что я наделал. От ужаса я проснулся.
Покой похож на счастье. Как и счастье, он лишь состояние. Но измученное сознание, попадая в такое состояние, отдыхает. Оно дремлет, вяло и добродушно, замечая действительность только на своих границах. Это боец, вернувшийся в казарму, но не покинувший войну. Хотя какая разница нам до того, что есть, что и почему, если нам хорошо?
В таком состоянии находился Осип, стоя перед окном с чашкой кофе и глядя на деревья. Он был спокоен, и мелодия его размышлений была очень тихой и нежной. Такой тихой, что ее невозможно было расслышать, и лишь мягкие волны приятной вибрацией ощущались его душой.
Чашка была в ярких красных цветах, большая и старая, с потертой позолотой. Эта чашка была времен его детства. Мама наливала в нее чай или компот для него. Чашка терпеливо ждала его на столе к завтраку или ужину, пока он оканчивал свои дела.
Когда мамы не стало, ему пришлось самому мыть чашку или доставать из шкафа, и это сблизило их. Этот стандартный холодный фаянс стал частью его жизни, а значит, им самим. Она не стала живой, но стала одухотворенной.
