Маркиз де Мальпика был не единственным, кто додумался преградить путь французским войскам к центральным площадям. На северо-востоке столицы многочисленный, вооруженный карабинами и охотничьими дробовиками отряд, куда в числе прочих входили Николас Рей Канильяс, 32 лет, бывший кавалерист, Рамон Гонсалес де ла Крус, слуга генерала дона Хосе Хенаро Саласара, повар Хосе Фернандес Виньяс, бискаец Ильдефонсо Ардой Чаварри, сапожник Хуан Мальо, 20 лет, рабочий с маслобойни Хуан Гомес Гарсия, 26 лет, рядовой Павийского драгунского полка Антонио Мартинес Санчес, решает не выпускать Бонапартовых солдат из казарм Графа-Герцога на Сан-Бернардино, а для этого — притаиться поблизости. Первым суждено погибнуть Николасу Рею, который выстрелом из пистолета в упор свалил часового, но и сам был убит на месте. С этой минуты горожане, заняв позиции в соседних домах и за глинобитными оградами, начинают стрелять, и завязывается настоящий бой — настоящий, хоть и весьма скоротечный из-за неравенства сил: пятьсот французов против двадцати с чем-то испанцев. Моряки императорской гвардии, выскочив из ворот казармы, открывают по нападавшим беглый, меткий и, значит, губительный огонь, принуждая тех к отходу. Во время этой ретирады, пока время от времени останавливаются, паля в ответ, пока перелезают через заборы и ограды, гибнут Гонсалес де ла Крус, Хуан Мальо, Ардой, Фернандес Виньяс и солдат Мартинес Санчес.
* * *
Погибают, впрочем, не только в бою. Французы, доведенные до бешенства потерями, выцеливают теперь даже тех, кто стоит у окна или на балконе, бьют просто по кучкам зевак. Заслышав шум, из своего дома № 8 по улице Сильва, где он проживает уже два месяца, выходит посмотреть, что случилось, бывший священник Хосе Бланко Уайт, севильянец, 32 лет.
— Французы расстреливают народ, — предупреждает его сосед.
Если быть точным, в эту пору расстрига еще зовется Хосе Мария Бланко-и-Креспо, а Уайтом, вспомнив о своем ирландском происхождении и переведя на английский слово «бланко»,[20] он станет позже, когда изгнанником, нашедшим приют в Альбионе, будет писать свои «Письма из Испании», без которых не понять эпоху, когда выпало ему жить. А пока Пепе Креспо, душе дружеских севильских вечеринок и завсегдатаю мадридских кофеен, другу поэта Кинтаны[21] и горячему поклоннику пьес Моратина, человеку светлого ума и немалых знаний, чьи воззрения на свободу и прогресс куда уместней были бы за границей, чем в собственном отечестве, затянутом густой паутиной религиозного мракобесия, усердному читателю Руссо, Вольтера и Фейхоо,[22] невероятным кажется известие о зверствах, чинимых французами, бессмысленной — их жестокость. И он спешит удостовериться своими глазами. Так он попадает на площадь Санто-Доминго, куда, как реки в море, впадают четыре широкие улицы, из которых одна тянется прямо от дворца. По ней прокатывается барабанный бой, и Бланко Уайт подходит к стоящим на тротуаре людям — по всей видимости, мирным и благонамеренным обывателям из окрестных домов. В конце улицы меж тем показывается голова французской колонны — солдаты, взяв ружье «под курок», идут скорым шагом. Уайт желает разглядеть их поближе и не предчувствует никакой опасности, но замечает, как за двадцать шагов они приставляют ногу, вскидывают ружья, берут к прицелу.
— Берегись! Беги! Будут стрелять!!!
Залп грохочет неожиданно, и предупредивший Уайта человек падает наземь, не добежав туда, куда ринулась остальная толпа. Уайт с бешено бьющимся сердцем, задыхаясь, совершенно ошеломленный тем, чему стал свидетелем, бегом возвращается домой, взлетает по лестнице, запирает дверь. В полном смятении распахивает, но, заслышав гром выстрелов, вновь захлопывает окно. Не зная, что предпринять, достает из стенного шкафа охотничье ружье и некоторое время бродит с ним по комнатам, вздрагивая от каждого нового залпа. Это самоубийство, говорит он себе, соваться сейчас на улицу, неизвестно зачем, с кем и против кого. Чтобы успокоиться и тогда уж, на трезвую голову, принять решение, он хватает пороховницу, гильзы и принимается набивать патроны. Потом, чувствуя бессмысленность своих действий, прячет ружье в шкаф, садится у окна, меж тем как гром близкой ружейной пальбы разносится по всем окрестностям, перемежаясь через правильные промежутки раскатами орудийных залпов.
* * *
Капитан Марбо возвращается во дворец Гримальди в тот самый миг, когда оттуда со всем своим штабом выезжает великий герцог Бергский в сопровождении конвоя — полуэскадрона польских улан и роты гвардейских фузилеров. Положение осложняется, и Мюрат, опасаясь, что его отрежут от главных сил, переносит ставку к конюшням королевского дворца на склоне холма Сан-Висенте, куда к этому же времени уже должна прибыть двумя колоннами пехота: одна — из Эль-Пардо, другая — через Сеговийский мост с Каса-дель-Кампо. Преимущество нового места — хоть вслух об этом никто не говорит — в том, что если Мадрид будет перекрыт мятежниками и события окончательно пойдут вразнос, Мюрат и его штаб смогут уйти оттуда на север и расположить войска на Чамартине.
— Кавалерии уже давным-давно пора рубить эту сволочь на Пуэрта-дель-Соль! И полкам Годино и Обре — появиться там следом! Что происходит? Что там на Буэн-Ретиро творится?
Великий герцог Бергский яростно дергает поводья. У него есть причины для дурного расположения духа. Ему только что доложили, что больше половины его курьеров, посланных к войскам, «перехвачено». Именно это слово употребил генерал Бельяр. И капитан Марбо, который размашистой рысью догоняет раззолоченную кавалькаду, по улице Нуэва скачущую к Кампо-де-Гуардиас, кривит губы в усмешке, услышав это иносказание. «Что ж, — думает он, — можно и так выразиться по отношению ко всадникам, выбитым из седла градом камней или сваленным вместе с лошадью наземь, а потом растерзанным, зарезанным, приколотым на улицах и площадях».
— Вот пакет, Марбо. Доставите в Буэн-Ретиро. Духом! Или — махом, если вам так больше нравится!
— Кому прикажете вручить, ваше высочество?
— Генералу Груши. Его не найдете — передадите старшему в чине… Живо!
Молодой офицер принимает запечатанный конверт, отдает честь, шпорит коня и, оставляя позади усиленный до последней степени вероятия конвой маршала, уносится в сторону Санта-Марии и Калье-Майор. Генерал Бельяр, сознавая важность поручения, дал Марбо в сопровождающие четырех драгун, и тот, скача перед ними по улице Энкарнасьон, стискивает зубы, пригибается к самой гриве в ожидании удара черепицей или молотом, а то и пули. Он не новичок на войне и понюхал пороху, что тем не менее не мешает ему клясть свое невезение. Более чем сомнительное удовольствие — скакать с приказом через весь охваченный мятежом город на другой его конец, в Буэн-Ретиро, где размещены легкая гвардейская кавалерия и драгуны общей численностью в три тысячи сабель. Расстояние не так уж велико, но невозможно миновать Калье-Майор, Пуэрта-дель-Соль и улицу Алькала или Сан-Херонимо, а для француза эти места опасны смертельно. И от внимания Марбо не укрылось, что маршал Мюрат, правильно оценив эту опасность, отправил с пакетом его, временно прикомандированного к штабу капитана, а не кого-нибудь из своих штатных адъютантов, которые, очевидно, нужны ему живыми, здоровыми и в непосредственной близости.
…Еще не скрылся из виду дворец Гримальди, как откуда-то с балкона грянул по Марбо и его драгунам выстрел, по счастью никому не причинивший вреда. Дальше по пути будут еще не раз стрелять — но, вероятно, люди невоенные, к тому же из охотничьих ружей или из пистолетов — и швырять чем ни попадя из окон и с балконов. Грохоча коваными копытами по мостовой, кони мчат карьером; пятеро держатся друг к другу как можно ближе, и людям волей-неволей приходится расступаться, давая им дорогу. Так промахивают они всю Калье-Майор и влетают на Пуэрта-дель-Соль, где плотная толпа выказывает намерения столь недвусмысленно враждебные, что Марбо готов пасть духом. Но тотчас понимает: если хоть на миг замешкаться, замяться — всем конец.
— Ходу! Ходу! — кричит он своим. — Не то пропадем!
И капитан, с каждым скоком лошади все отчетливей представляя себе, как его сейчас стянут с седла и разорвут в клочья, вонзает шпоры, приказывает драгунам: «Кучней держись!» — и пятеро врываются в устье улицы Сан-Херонимо, сметая со своего пути не успевших шарахнуться в сторону, хоть иные все же пытаются ухватить лошадей за узду, вцепиться в поводья — двоих таких смельчаков сам Марбо отбросил грудью своей лошади, — но, бессильные задержать их, могут лишь выкрикнуть вслед ругательства, швырнуть камнем и палкой. Тем не менее между улицей Лобо и госпиталем Итальянцев скачка прервалась — человек, закутанный в плащ, выстрелом из пистолета в упор сваливает одну из лошадей, и та, прежде чем рухнуть замертво, встает на дыбы, сбрасывая всадника. В тот же миг целая орава выскакивает из домов, накидывается на упавшего драгуна, пытаясь перерезать ему горло, но Марбо и остальные круто осаживают и разворачивают коней, бросаются на выручку, отбивают саблями навахи и кинжалы нападающих — в большинстве своем молодых и оборванных, — троих свалив наземь, а остальных обратив в бегство, хотя и сами не сказать, чтоб остались невредимы: драгуны получили несколько царапин, а Марбо ударом кинжала распороли рукав доломана. Затем пятеро продолжают путь вниз по спуску Сан-Херонимо — к конюшням Буэн-Ретиро, а спешенный драгун бежит между двумя лошадьми, держась за стремя.
