Еле влезли на забор. Чуть на проволоке не повисли. Осторожно освободились от ее колючек, спустились и пошли казармы взрывать.
Три часа ночи, дует - жуткий мордодуй, как уже говорилось.
Для сокращения времени Олег решил все казармы не курочить, а расположить мешок с взрывчаткой в одном подъезде… в общем, они сложили все у двери, подсоединили и через десять минут уже стояли у забора, обращенные ожидательными рожами к казармам, и держали в руках небольшой такой рубильничек.
Ну, что, славяне, повернули?
И…
КАК ЕБАНУЛО!!!
От испуга они немедленно оказались личностью к забору, а потом, не сговариваясь, с места взмыли вверх и - хоть бы кто за колючки задел! - приземлились медленно, будто время остановилось, помахивая полами шинели (мохнатые ниндзя), в снег по горло.
И сейчас же вырыли в нем окопы (кроты, кроты), улепетывая в четыре руки каждый до своей собственной казармы.
Ночь, мороз, все казармы без стекол, и ручка от двери на сопке обнаружилась.
– Где этот мудак?! - орал заслуженный особист, бесноватый майор.
Олега нашли и вставили ему по самые помидоры.
Белая рубашка, галстук, бильярд…
Гоша
Гоша - волнистый зеленый попугай, мальчик, и живет он у соседей. "Я - мальчик!" - иногда ни с того ни с сего говорит Гоша, и еще он говорит кучу всяких слов.
Например, "Абра-кадабра!" и "Все это чушь собачья!".
Как он выуживает эти слова из окружающего информационного поля, неизвестно, а известно только то, что "Гоша хороший" от него полгода добивались.
И правильно, потому что Гоша - совершенная дрянь, а, значит, сказать, что он хороший, - погрешить против истины.
В доме он не дает слушать музыку, танцевать, садится на люстру и умудряется всех переорать.
Любит он только одного человека - соседскую девочку Наташу, которой он, растекаясь от любовного чувства, каждое утро принимается расчесывать клювом брови, а если Наташа отправляется умываться, летит за ней, садится на раковину и пытается под струю воды подставить попеременно то одно, то другое крыло, а когда она начинает делать уроки, пристраивается рядом, стараясь ухватить шариковую ручку за самый шарик.
Если это ему удается, ручка чертит в тетради прямую по диагонали.
Он обожает муку.
Если ее рассыпают на столе в надежде замесить из нее тесто, Гоша, тут как тут - немедленно пытается в ней искупаться.
Однажды он залетел за пирогом в горящую духовку и, обмахревший, вылетел из нее в один момент.
Кошек он не боится. Собак тоже. Как-то к ним зашла подружка Наташи с таксой Светой.
Гоша спикировал таксе на башку и клюнул ее, отчего такса чуть не рехнулась.
Однажды его потеряли, искали в квартире два часа, а он сидел на спине у Наташи, уцепившись за кофту лапами и клювом и распластав крылья - этакий одноглавый символ России.
И еще Гоша ко всем лезет в тарелки. Он и ко мне залез, когда меня пригласили на день рождения к Наташе.
Гоша непременно хотел склевать у меня весь рис. Я выставил вперед палец, желая отодвинуть нахальную птицу.
Мой палец уперся ему в грудку. Гоша растопырил лапы и расставил крылья, пытаясь сохранить равновесие. При этом он верещал что-то возмущенно на смеси человечьего и попугаячьего языка. Получалось что-то вроде: "Че-ты-рррр-всчи-кры-чи!"
Сильно я на него не давил, но попугай не отступил ни на шаг.
Я убрал палец и предложил мировую: "Я тебе рис отдельно на тарелку насыплю!"
Гоша косился на меня, но, казалось, все понимал. Я отделил на тарелке ложку риса и подвинул ее Гоше.
И тут он сказал слово "компромисс".
Все онемели. За столом установилась тишина. Слышно было только, как тюкает его клюв.
Расставались мы друзьями. Он даже сел мне на плечо и потребовал, чтоб я напоил его слюной.
Видите ли, друзья, в понимании Гоши, должны друг друга поить слюной. Я должен был, пожевав, ее приготовить, а он - влезть своим клювом ко мне в рот и напиться.
Я, косясь на Гошу на плече, сказал только: "Слушай, птичка, лети в свою клетку и пей там водичку", - на что попугай вдруг презрительно протянул: "Что-оооо?" - и тут же ко мне охладел.
Верность
– Верность… удивительное чувство… Верность к кому-либо или же к чему-либо… Оно ведь не просто так… Оно переполняет… Да-да-да… Непременно… Но сперва оно накапливается… Вот!.. Оно накапливается, а потом уже переполняет… Ну конечно!.. Чашу терпения… Именно… и изливается… Оно изливается… и это так естественно… на кого-либо или на что-либо… И как важно в эти минуты оказаться рядом… Чтоб и тебе досталось немного… от того потрясающего положения… когда избыток… готовящийся к истечению… наконец обретает все свойства дождя… подобного… - все это говорил нам Фома. Наш командир БЧ-5. Он стоял на пляже в Дивноморье летом, куда мы, единственный раз за десять лет, примчались всем экипажем после похода и сейчас же легли голова к голове, мужчина-женщина, муж и жена.
Мы легли, а он встал перед нами и заговорил:
– Верность!.. - сам-то он был одинок в трусах до колена.
Видите ли, с ним не поехала жена. И после похода она его тоже не встретила, и вот теперь в трусах у него шевелился огромнейший ком, который он поправлял невзначай, и все уставились на это уродство, соображая: неужели же воздержание способно привести к подобному увеличению или разбуханию…
– Верность! - еще раз воскликнул Фома с сумасшедшим отчаянием, потом он запустил руку себе в трусы и выдернул оттуда… шланг от противогаза…
Лапиков
Лапиков - балбес. Но с инициативой. Я его называю "Маэстро катастроф". А тут недавно про него сказали, что он человек отчаянной смелости, после чего я подумал, что смелость подобного рода бывает только у урода.
И главное, я всегда попадаюсь. Ну просто беда. Наваждение какое-то. Знаю ведь, что если Вовик Лапиков сказал, выпучив очи: "Я это могу!" - то будет взрыв, пожар и всякие погодные условия - смерч, например.
Тут мне нужно было колодец на огороде вырыть. Мирное, в общем-то, занятие.
"Я это могу!" - сказал мне Вова, и глаза его потемнели.
А я подумал: моря поблизости нет, подводных лодок нет, огня нет и складов с боеприпасом тоже. Может, обойдется.
А вдруг! А вдруг это то единственное, что он по-настоящему умеет?
Были у меня, конечно, сомнения, особенно когда я заглянул ему прямо в сумасшедшее зрение, но они как-то рассеялись, видимо, от жары - действительно, степь же кругом, ничего не должно прилететь.
Вовик взялся за лопату и начал остервенело рыть. И так здорово! Залюбуешься.
И вот он уже в землю уходит и уходит, рождая во мне все-таки беспокойство, поскольку очень уж с чувством, хотя, в общем-то, чего там, и во все стороны летят с него капельки пота.
И вот уже голова скрылась. Здорово!
Здорово роет!
Ничего не скажешь.
И только я принялся думать, как все это здорово, и о том, что надо бы Вову на подобном рытье почаще использовать, привлекать и приглашать, как на глубине шесть метров он натолкнулся на мощную водоносную жилу.
Видели, как выбирается из ямы с водой лягушка, если ту яму начать засыпать?
Точно так же, молча, Вова пытался резво вскарабкаться по скользким глиняным стенам.
А потом его обалденной струей как подняло!
Пологорода залило, и через неделю источник иссяк.
А тут мне электричество надо было проводить. "Я это могу!" - пристал ко мне Вова.
– Вот! - сказал я ему и показал на свой собственный член. - Я тебя только от высоковольтного столба еще не отдирал. Будешь там висеть обгорелым кузнечиком.
Попутное
Понравилась запись на рукаве прошлого века: "Вместе со спермой в нее вливалось чувство юмора".
Смех - враг секса. Я вчера это выяснил, общаясь с женой. Если женщину смешить, то она уже ничего не хочет. Да и сам ты ничего не хочешь. Так что успешно размножаются только угрюмые люди. А веселые размножаются с великого отчаяния. Выпадают минуты такого отчаяния, и тут-то они своего не упускают. Уж будьте покойны. Взять хотя бы меня…
Будь я дамой преклонных годов, жил бы в доброй старой Англии.
Ухаживал бы за садом, подрезал розы, травку растил, беспокоился бы о том, как перезимовали крокусы и примулы, рассаживал флоксы, удобрял хризантемы. И все это в шляпке, в костюме для полевых работ, в перчатках. Потом в кафе посудачить за чашечкой кофе с пирожным, поглядеть на мир через большое окно, сделать ему парочку замечаний.
Но увы! Я в России, и я мужик.
Недавно близкие мне сделали подарок. Они подарили трусы.
Я их случайно надел. Этот невод для гонад доходит мне ровно до подмышек. А в тесных джинсах он скручивается и превращается в то, что я называю "тамбу-ламбу". Ты уже смеешься? Когда они на мне, из джинсов чего-то непрестанно выпирает.
