— Да…
И осекся, посмотрел на меня изменившимся взглядом, который по мере того как он утверждался в своем подозрении, кто перед ним, становился все холоднее и холоднее, пока он не произнес медленно и тяжело:
— А ты, видимо, тот самый парень… Тот самый подонок, который…
Я молча смотрел на него, не находя слов от охватившего меня волнения. В воздухе словно сгустилось электричество, которое разрядилось уже в следующее мгновение. Он внезапно сжал в тонкую ниточку и без того узкие губы, резко двинул рукой, и влепил мне пощечину, сначала по одной щеке, потом, широко размахнувшись, по другой, с такой неожиданной быстротой и силой, что челюсти у меня тут же заломило от боли, а лицо словно обожгло огнем. Я едва устоял, закрыл на секунду глаза и сжал кулаки, чтобы самому не взорваться. Почувствовал, как из носа поползла струйка крови, в голове противно зазвенело. Лицо его побелело, а глаза, такого же зелено-голубого цвета как у Миа, под седыми редкими бровями, стали совсем светлыми, как будто ярость, которую он испытывал обесцветила их своим жаром. Он замахнулся снова, но Стива, до этого остолбенело стоявший рядом, вдруг ожил и схватил его за руку, сильно дернул, оттаскивая от меня, а потом закричал:
— Георг, прекрати! Что происходит!
Тот попытался вырваться, но шеф держал крепко.
— Да знаешь ли ты, кто это? — закричал он, придушенным от бешенства голосом. — Наконец-то мы тебя нашли, подлец! Думаешь, легко отделался? Думаешь, тебе все с рук сошло? Ты у меня, подонок, по полной заплатишь! Ты у меня сегодня же из института вылетишь! А тебе, Стива, я вот, что скажу: чтобы духа его у тебя больше не было! А ты имей в виду, что не только к институту, ни к одному приличному месту даже близко не подойдешь, я лично прослежу. В канаве сдохнешь! Пошел вон отсюда! Вон, пока я тебя своими руками не придушил! Да пусти ты меня, Стива! Не дергай! Вон отсюда, ублюдок!
Я достал из кармана платок, не очень свежий, да это и не имело значения, встряхнул, приложил к носу и пошел к выходу. У самой двери меня громко окликнул шеф:
— Эрик, постой!
Я обернулся и посмотрел на него. Он сказал с нажимом в голосе:
— Подожди меня внизу. Подожди. Ты слышишь?
Он все еще держал того за пиджак, словно, боялся, что он вырвется и снова начнет махать руками. Они оба были взъерошенные и красные, и отчего-то слегка расплывались у меня перед глазами. Я не стал ничего отвечать. Между нами, как будто встала плотная прозрачная стена, она отделила меня от них и от этого их мира, наполнив душу тоскливым холодом, от которого стало горько во рту до тошноты. Просто вышел и закрыл за собой дверь с чувством, что закрываю дверь в свою прошлую жизнь, не имея шансов на будущее. Я не сомневался, что он исполнит все свои угрозы, у него было достаточно для этого возможностей и влияния. Ему вполне по силам было закрыть мне дорогу в ту профессию, о которой я мечтал больше всего, в которой надеялся что-то сделать, кем-то стать. При желании он с легкостью мог оставить меня без работы в этой сфере, так что я мог рассчитывать только на карьеру дворника, и то в лучшем случае. А желание у него такое было. Он показал это весьма наглядно.
Я быстро спустился по лестнице на первый этаж, вышел на улицу, все еще держа у лица платок, уже изрядно испачканный кровью. Прошел немного по тротуару и сел на деревянную лавочку, стоявшую под сенью больших раскидистых лип. Здесь было прохладно, сквозь густую крону пробивались редкие солнечные лучи, бледно-золотыми пятнами ложась на дорожку. Ветер шевелил ветви и солнечные пятна беспокойно двигались в такт шелесту листьев. Я положил руки на колени и сжал в кулаке грязный платок. Хотел его выкинуть, но урны поблизости не было. Я мял его в руке и пытался собраться с мыслями. Я не ждал шефа, я уже забыл о его просьбе, больше похожей на приказ. Поэтому, когда он опустился рядом со мной на скамейку, испытал неловкость, даже смятение. Напрягся, ожидая получить еще и от него порцию праведного гнева. Но он молчал, сидел, опустив голову, и рассматривал свои сцепленные в замок руки, потом сказал глухим, осторожным голосом:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Прости, я не знал, зачем он хочет тебя видеть.
Мне не хотелось ему отвечать, но я все же выдавил из себя:
— Это неважно…
Рано или поздно они, близкие Миа, все равно все узнали бы. Такие как они не останавливаются на полдороге и всегда добиваются своего. И попросить меня Георг хотел, я уверен, лишь о том, чтобы я делал для него грязную работу, шпионил на факультете, чтобы помочь им вычислить обидчика Миа. И тут ему так сказочно повезло, попал прямо в яблочко, абсолютное бинго. Стива снова заговорил:
— Я понимаю, Эрик…
Но я перебил его:
— Нет, вы не понимаете… Вы не представляете, какой это был ад… Вы не можете этого понять, ведь вас там не было. Вы не сходили с ума, пытаясь успеть. Вы не срывали голос, пытаясь докричаться до человека, который уходит туда, во тьму. И эта тьма, этот ужас рвут тебя на части… Думаете, я хотел этого? Думаете, я радовался, когда увидел, как она лежит там, будто все уже кончено? Я этого никогда не забуду. До самой своей смерти не забуду и не прощу себе. Я знаю, что виноват. Очень виноват. Я просто пытался быть с ней честным. Просто быть честным. Она заслуживала большего, чем я мог ей дать. Но я бы сделал все, что она сказала, если бы только это могло помочь…
Ветер стих, а потом снова сильным резким порывом взволновал верхушки деревьев, и они зашумели возмущенно, постепенно переходя на вкрадчивый жалобный шепот. Шеф накрыл мою все еще сжатую в кулак руку своей ладонью и пожал ее. Я убрал руку, я не хотел его сочувствия, я ничего в тот момент не хотел, все внезапно перестало иметь значение, все чувства. Он сказал:
— Я тебя не осуждаю. И давай не будем впадать в отчаянье. Еще не все потеряно. В любом случае практику ты закончишь. И даже при самом плохом раскладе, что-нибудь обязательно придумаем. Я тебе обещаю.
— Не надо, — сказал я ему. — Не надо ничего обещать. Вы сделаете все, что вам скажут. И я тоже не осуждаю вас за это. Может я и заслужил наказание, зачем вам неприятности из-за меня…
Тогда он начал говорить горячо и порывисто:
— Зачем, говоришь, мне неприятности из-за тебя. Я тебе скажу. Хочешь знать, о чем мы сейчас говорили с Георгом?
Я покачал головой:
— Нет, не хочу, не надо мне ничего говорить. Я же сказал, что не осуждаю вас. Я знаю, вы хороший человек. Он, ее дядя, тоже, наверное, по-своему хороший человек. Ему обидно, я понимаю. Он в своем праве. Пусть делает, что считает нужным.
Я вскочил и хотел уйти. Но шеф поймал меня за рукав и вынудил снова сесть:
— Нет, постой. Так не пойдет! Это важно, понимаешь. Сломать жизнь другому человеку, уничтожить его легко, особенно когда ты имеешь власть, деньги, когда тобой движут, как тебе кажется, благородные эмоции, когда на кону стоит честь, твоя или близких, тех, кого ты любишь. Очень легко здесь наломать дров, не разобравшись еще больше усугубить ситуацию. Для Георга Миа как дочь, понимаешь. Даже больше того. У него никого и ничего нет дороже ее. Миа — славная девочка, но с нее с самого рождения сдували пылинки, души в ней не чаяли. Любую ее прихоть исполняли. Она жила ни в чем не зная недостатка. Ни в чем, кроме самого главного — родительской любви и внимания. Я хорошо знаю их семью. Еще с тех пор как Георг с сестрой, матерью Миа, начинали строить свой бизнес. Конечно, им было немного проще чем прочим. Все-таки их клан давно в этой сфере. Но порой приходилось очень несладко. Когда родилась Миа, она поздний ребенок, дела как раз пошли в гору и требовали все больше внимания. Как только это стала возможно девочку препоручили няням, сами родители сутками не бывали дома. А Георг с удовольствием возился с ней. И когда малышка подросла, то частенько брал ее с собой, заменив родителей. Для него она так и осталась маленькой девочкой, ребенком. Да по сути, вы оба еще дети…
— Я не ребенок, мое детство закончилось в шесть лет на сто четвертой федеральной автостраде. Поэтому не надо со мной как с маленьким.
