Лариса от души смеялась его предельно двусмысленным шуточкам, стараясь не смотреть в сторону Раульчика. А тот нервничал. Старался выглядеть надменным, уверенным в себе, а было ощущение, что под столом все взводит и взводит какой–нибудь кольт. Не развлекался, а пребывал на охране добычи. И было от кого охранять. Однажды, когда они зашли в ресторан, из окон которого был виден Пушкин, к ним за столик плюхнулся длинный пьяноватый актер со знакомой бородищей, знакомым голосом, только бы еще вспомнить к какой роли они относятся. Кратко здоровкнувшись с внуком академика, красавец навис над Ларисой, бормоча какой–то творческий бред. Лариса с ним кокетничала в тех рамках, что считала дозволенными. Было смешно, что Рауль так дергается. Было слишком понятно, что бородатое чудовище, в общем–то, безобидно, герой всего лишь разговорного жанра.
Спросила, когда он ушел.
— Кто это?
— Робин Гуд.
— Ой, правда. — Лариса посмотрела вслед удалявшейся фигуре с некоторым сожалением, как будто кокетничала бы с ним по–другому, зная, кто он.
В ЦДРИ состоялось пересечение с актером, имя которого она знала — с Киндиновым. Пока он перекидывался с Раулем чуть раздраженными фразами, Ларочка весело пялилась на него сквозь выпитое шампанское. Только бы не ляпнуть про то, что обожает фильм «Романс о влюбленных», такую установку дал ей Рауль, увидев, что герой–любовник приближается к их столику. Но шампанское действовало, мучительно хотелось говорить о кино, об искусстве вообще, пузырьки благодарного зрительского восторга слишком плотно скопились в лобном отделе симпатичной провинциальной головки. И она все же бросила отчаливающему, и явно недовольному (Рауль не успевал со шмоточным заказом) разговором, актеру вопрос.
— А где Леночка?
— Какая? — Покосился на нее Киндинов, и, не дожидаясь ответа, ушел.
— Какая Леночка? — Поинтересовался и Рауль.
— Ну, Коренева.
Внук академика так прыснул в стакан, что вызвал извержение освежившее весь стол. Лариса мгновенно протрезвела, и с сердитой мыслью — «ах, так!», взяла сумочку и сказала.
— Может быть, еще приду.
Рауль догнал ее у входа, повис на прохладном локте, запутался в извинениях.
— Больше не смей называть меня дурой!
— Да я же, я же ничего такого не сказал.
Она стряхнула его с локтя и удалилась в туалет. Осмотрела себя в зеркале, осталась довольна, даже губы не нужно подкрашивать, но все равно провела тюбиком по губам. Проверка боекомлекта, так мужчина удостоверяется, застегнута ли молния на брюках. Когда она вышла, он стоял на прежнем месте, только сделался еще мельче, и несчастнее, чем в тот момент, когда она его оставляла.
— Ты думаешь, я не знаю, что если любовь на экране, совсем не обязательно она есть между актерами и в жизни.
Рауль мрачно кивнул.
— Я понял, ты пошутила.
— Вот именно.
— Куда ты хочешь теперь?
— В «Дом кино».
Он изучающе посмотрел на нее.
— Ты сама этого хотела.
Они вкатили на такси с Сивцева Вражка в Староконюшенный.
— «Дом кино» не здесь. — Уверенно, но равнодушно сказала Лариса, ей вдруг стало все равно, что с нею делают. Уже не хотелось ни искусства, ни всякого такого.
— Пойдем, пойдем.
— Это же твоя квартира.
— Конечно.
— А как же дедушка?
— Ты еще маму вспомни.
— А как же мама?
— Вот тебе — дом кино.
Рауль усадил ее в кресло в полутемной комнате перед телевизором, на котором стоял большой серебристый параллелепипед. Рауль нажал на нем какую–то невидимую кнопку, ящик ожил, выставив плоскую голову с открытой пастью.
— Жрать хочешь? — Ласково спросил хозяин, запихивая внутрь что–то черное, удивительно плотно подходящее по размеру, было в этом совпадении что–то даже сексуальное.
— И что? — Спросила Лариса, начиная волноваться.
— Сейчас увидишь.
19
В тот вечер Лариса осталась ночевать в доме академика Янтарева. А утром внук академика предложил ей остаться в этом доме навсегда. Разговор происходил за завтраком в комнате с удивительным киноприбором, провинциалка сидела в старинном кресле облачившись в махровый халат, и пила кофе с молоком. Халат был ей несколько маловат, еле улавливал все ее плоти, и Ларисе это нравилось, она чувствовала себя в нем как бы на выданье, и даже не старалась придать своему наряду более пристойный вид.
Рауль стоял голыми коленями на старом сером паркете, нем была всего лишь одна ночная рубашка, трогательный рудимент милого домашнего детства. Он пожирал глазами Ларису как эклер, обалдевая от количества предполагаемого в ней крема. Предыдущей ночью он доказал, что, несмотря на субтильный вид, он большой постельный работник и умелец, и надеялся, что ему удалось заронить в душу гостьи хоть немного сексуального сочувствия.
Лариса конечно же не влюбилась. Большой половой аппетит будущего мужа не изменил ее отношения к ситуации, на первом месте у нее оставался материальный расчет. Тот факт, что Рауль любвеобилен и старателен в кровати, вполне могло бы оказаться совсем не плюсом, развейся в ней неприязнь к нему.
Кажется, все было в порядке. Трогателен, не противен, готов к подвигам в ее честь, с первого же шага повел правильную политику — предложил вселиться.
Лариса вселилась.
Для начала сориентировалась на территории.
С квартирой надо было что–то делать. Во–первых, необходимо было обозначить свое присутствие и серьезность своих намерений. Во–вторых, просто–напросто трудно было мириться с этим пыльным бардаком, ей, воспитанной в условиях истерической чистоплотности родительского дома. Там у себя в Гродно Лариса в основном была подмастерьем матери в постоянных работах по дому, здесь ей пришлось все брать в свои руки.
Для начала ванная комната. Огромное чугунное корыто с потрескавшейся эмалью, с желтыми разводами и непонятными пятнами было превращено в благоухающий свежестью бассейн всего за полдня. Вслед за этим кафель на стенах и на полу, неуверенно отражающие серый мир квартиры зеркала, краны, напоминающие размерами о римских термах. Из под днища ванны пришлось выгрести горы мусора — следы предыдущих ремонтов. Пыльные бутылки, отвертки, обломки керамической плитки, гвозди, куски наждачки и так далее и до бесконечности.
Вслед за ванной, унитазная. Опять–таки отдраила старинный стульчак, починила непрерывно сочащийся бачок, на свои деньги купила запас туалетной бумаги.
Приступила к кухне. Там самым большим ужасом была, разумеется, плита, огромная и нелепая как заброшенный крематорий. Удовлетворительно работала всего одна конфорка, обслуживая потребности семейства — кофе, яичница.
— Давно у вас не было домработницы. — Сказала Лариса Раулю. Тот кивнул.
— Давно.
Надо сказать, что господа Янтаревы молча и издалека взирали на это дружественное вторжение в свое авгиево жилище. И Нора и Элеонора Витальевна рано уходили из дому, перехватив что–нибудь на ходу, одна слушать лекции, другая их читать. Возвращались к вечеру из своих институтов, и соглашались покормиться обедом приготовленным Ларисиными руками, по маминым рецептам. Пользуясь тем, что телефон стоял и в комнате Рауля, она набирала свой гродненский номер, и подолгу советовалась с Ниной Семеновной. Та очень была рада помочь дочке блеснуть хозяйственными достоинствами. Так что получалось и разнообразно и вкусно.
Ларису хвалили. Элеонора Витальевна сдержано, Нора рассеяно, Рауль — исступленно. В среднем получалось четыре с плюсом.
Рауль тоже убегал утром. Он не читал лекций и не слушал, он «крутился», говоря его языком. Созванивался с самыми разными людьми, ругался, торговался на непонятном шифрованном языке, иногда лебезил, иногда угрожал, Лариса старалась не вникать. Денег он ей оставлял достаточно, так что хватало и на чистящие средства и на свежую вырезку с рынка.
— Послушай, а ты что не учишься нигде? — Спросил он как–то.
— На заочном. — Ответила Лариса, чтобы не вдаваться в подробности. Учеба ей и в самом деле давалась легко, несмотря на всю загруженность по дому. Она успевала посещать все нужные лекции и семинары, так что учебной части не к чему было особенно придраться. Да и не хотела она придираться после того, как Лариса выдала им душераздирающую историю о престарелом беспомощном родственнике, за которым она вынуждена ухаживать. И ведь практически не врала. Академика она уже считала грандтестем, и действительно очень много с ним возилась. Проветрила его затхлую конурку, разобралась с постелью, правдивое описание которой было бы падением в угрюмый натурализм. Следила затем, чтобы у него была чистая пижама. Академик отвечал ей активным дружелюбием, питался у нее с ложечки, делал уморительные гримасы и норовил прижаться виском к прохладному локтю.
