Тут есть единственный выход – упасть в обморок. Спрятаться в этом обмороке от наступающих громил.
Те, у кого не было укрытия, чувствовали себя как в открытом пространстве. Ждали, что их окликнут по имени.
– Эй, как вы там? Абрамыч или Соломоныч? Настало время отвечать за вашу жизнь в Бердичеве или Рогачеве.
Зрители опустят глаза и гуськом потянутся к выходу. Теперь они будут не публика, а просто евреи.
Разумеется, актеры тоже так чувствовали. Вне зависимости от того, были они евреями в жизни или только на сцене.
Поэтому боялись за персонажей и за людей в зале. Время от времени поглядывали за ними: не слишком ли трудно смотреть?
Только добрались до реплики Лизы: “Он – христианин”, и занавес, немного поколебавшись, закрылся.
Значит, у режиссера тоже сдали нервы. Плакать он себе запретил, чтобы не мешать исполнителям, но оставаться безучастным у него не было сил.
13.
Свою смерть Коля встречал за кулисами. Посмотрел на часы и понял, что это та самая минута.
Сейчас он должен неподвижно лежать на сцене. Слушать, как жизнь продолжается без него.
Странная профессия у актера. Можешь заходить за черту, за которую нормального смертного не пускают.
И, главное, потом имеешь право вернуться. Только что, к примеру, тебя убили, а вот уже выходишь на аплодисменты.
Сейчас зал не аплодировал, а стонал. Бился в истерике, взывал о помощи, проклинал автора и режиссера.
Полувоздушная архитектура на головах дам превратилась в руины. Даже проборы их кавалеров стали неактуальны.
Коля в это время умирал. Уже не от рук погромщиков, но потому, что не мог этого видеть.
Рядом умирали другие люди. Реквизитор, рабочий сцены, исполнительница роли Леи…
Он подумал: хорошо, что зрители не знают о гибели его героя. Это добило бы их окончательно.
Блинов повернул голову и увидел погромщика. В руках он держал железную палку.
Погромщик тоже плакал. Положил палку на стул и вытащил из кармана платок.
Вот столько слез выпало на долю студенческого театра. Прямо как утренней росы.
Видно, режиссер и актеры что-то не рассчитали. Возможно, слишком далеко удалились за ту самую черту…
Спектакль решили больше не играть. На многие годы им вполне хватило этого вечера.
Дальше они жили с ощущением этого события. Оставалось только неясным: был тут один смысл или сразу несколько?
Глава восьмая. Погром
1.
Непросто еврею в Житомире. Ему полагается не одно унижение, а, по крайней мере, несколько.
Мало того, что живешь в черте оседлости, но у себя дома не чувствуешь себя уверенно.
В Полтаве, конечно, еще хуже. Там евреям запретили ходить по проспекту, дабы не смущать господ офицеров.
Здесь гуляй сколько хочешь. Громко разговаривать необязательно, а просто прогуливаться никто не запретит.
Правда, какие-то улицы пробегаешь быстрей. Чтобы лишний раз не мозолить глаза полицейскому.
Вроде проскочил, а тут чувствуешь руку на локте. Еще не оборачиваешься, а уже знаешь, что это он.
Как представителю порядка пропустить еврея? Не сказать ему два-три напутственных слова?
Мол, всегда вы куда-то торопитесь. Совсем нет привычки к степенности и размеренности.
После этого обращения плечи опускаются. Вспоминаешь, что в этих краях ты не хозяин, а гость.
Коле или Ивану с Петром опасаться нечего. Отчество у них самое что ни на есть подходящее.
Ну чего бояться Ивановичам? Да еще обладателям дома вблизи губернаторского особняка?
Лучше всех, конечно, Коле. Уж как ему нравится Житомир, но и Женева для него не чужая.
Удобно жить на две страны. В Швейцарии тоскуешь по Украине, а едва вернешься домой, уже рвешься назад.
Все же не зря он стал эсером. Хоть и не привелось ему участвовать в терактах, но перевоплощению научился.
Опыт любительства тоже оказался нелишним. Скорее всего, граница между странами была для него чем-то вроде линии рампы.
Коля в Женеве и Житомире не один и тот же. Можно представить, что в дороге он какой-то еще.
Наверное, это и значит вписаться в пейзаж. Сперва в его облике преобладала строгость, а потом уютность и теплота.
Да как иначе? Один город отличает едва ли не чопорность, а другой – домашняя неприбранность.
В Швейцарии все говорило: контролируй себя! здесь нельзя собираться компаниями и разговаривать в полный голос!
Зато на Украине даешь себе волю. Только сошел с поезда, а руки уже болтаются и стараются заменить слова.
Женевцы все говорят до конца, а житомирцы помогают себе руками. Потому беседа приятелей напоминает встречу ветряных мельниц.
Дело не только в партийности и актерских способностях. Столь же важна прирожденная уступчивость.
Такой у Блинова характер. Даже себя он воспринимал не отдельно, а в связи с другими людьми.
Это качество сродни музыкальности. Поистине драгоценной способности всякий раз попадать в тон.
Именно этому их учил Роше. Не давал указаний, а действовал силой примера.
Много сторонников у него не появилось, но разве в этом дело? Если двое или трое живут так, то это уже кое-что.
2.
Двадцать третьего апреля на лодках катались в основном евреи. Могло показаться, что процентная норма действует только на суше.
Да и полагающуюся этой нации скромность тоже кажется отменили. До того дошло, что стали петь еврейские песни.
Уж это совсем ни к чему. Стоило бы поберечь слух тех, кто гуляет по берегу.
Представляете, идет какой-нибудь полицейский, а тут такое. Прямо не знаешь, как реагировать.
Было бы лучше, если бы пели что-то революционное. Тут, по крайней мере, ясно каждое слово.
Больше всего раздражает, когда что-то непонятно. Начинаешь подозревать подвох.
Сразу возникает вопрос: это кто такой смелый? почему настроен так легкомысленно?
Корреспондент газеты “Восход” не находился рядом, но назвал всех. Начиная от экстернов и молодых рабочих до ремесленников и приказчиков.
Это самый беспокойный народ. Почему-то уверенный в том, что прочитанные книги дают им какие-то права.
Ну что с того, что ты читал Богданова? Неужто на этом основании можно вести себя заносчиво?
Самые лихие из этой среды учатся за границей. Почему-то после Лондона и Парижа им уже ничего не страшно.
Прямо с удовольствием лезут на рожон. Даже с близкими родственниками не всегда соглашаются.
Для людей на лодках суббота не единственный день во всю неделю, а просто выходной.
3.
Отдыхающие как-то слишком сами по себе. Непонятно, как к ним подступиться.
Все же те, кто испытывают неприязнь друг к другу, находятся в одной плоскости. Можно сказать, одни не существуют без других.
Ну а если кто-то испытывает, а другим не до того. Уж очень захватили их веселье и радость.
Просто невозможно поверить во зло. В голове не укладывается, что в такую погоду прольется кровь.
Поначалу они вели себя так, словно это снежки. Кто-то хлопал в ладоши, когда камни падали рядом.
Вскоре перестали улыбаться. Откуда-то из глубины поднялась застарелая обида.
Уже в который раз эти противостояния. На протяжении всей истории евреи только и делали, что защищались.
В считанные минуты превратились в древних мстителей. Чуть не в тех самых воинов, которые когда-то не подчинились римлянам.
У нескольких человек оказались пистолеты, и они стали беспорядочно палить по облакам.
“Пах-пах”, – и лодка вздрагивает в ответ. Как бы подтверждает шаткость их положения.
Значит, понимали, что не так безобидно распевать песни, и на всякий случай прихватили оружие.
На берегу шумно радуются стрельбе. Ведь выходит что-то вроде сражения.
Кое-кто изобразил, что убегает в спешке. Во все горло кричит: “Жиды хотят нас убить”.
Вот так они себя взвинчивали. Разогревались в предвкушении бурного дня.
Еще немного взбодрились звуками летящих осколков. Увидят еврейскую лавку – и непременно бросят камень.
Теперь можно приниматься за топоры. Не просто орать и размахивать руками, а наводить порядок.
Порядок – это когда нет евреев. Или, по меньшей мере, когда евреев нигде не видно.
Потом одним припомнят камни, а другим стрельбу, но ведь не в этом дело. Уж если погром начался, то его не остановит ничто.
4.
Прежде чем беспорядки развернутся во всю силу, они тщательно обговаривались.
Повсюду возникали очажки разговоров. Говорили больше не прямо, а обиняками.
Впрочем, и так было понятно, куда все движется. Вот к этому самому, что так не хочется называть по имени.
Только что не существовало слова “погром”, а вдруг оно вырисовалось. Стало больше и важнее остальных слов.
Особенно много внимания уделили тому, что евреи за городом расстреляли царский портрет.
Исходили из того, что их сородичи распяли Христа. Поэтому перед фотографией они вряд ли остановятся.
