— Давайте-ка подсчитаем. — Можайский разложил на столе несколько печатных таблиц, а дежурный офицер приготовился делать выписки. — За десять последних лет «Россия» выплатила только от огня страховок… четыре миллиона триста сорок две тысячи восемьсот сорок один рубль, что составляет к ее текущему капиталу в сорок пять миллионов рублей чуть менее десяти процентов, но при этом сам капитал от общей суммы страхования не превышает двадцати процентов… Записали?
Офицер кивнул.
— «Неопалимая Пальмира» за те же десять лет выплатила возмещений на сумму… так-так… шестьсот одиннадцать тысяч триста семьдесят четыре рубля, что составляет к ее текущему капиталу в двенадцать миллионов рублей пять с небольшим процентов, а эти самые двенадцать миллионов едва покрывают восемь процентов от общей суммы застрахованного.
— Так мало?
— Ну, почему же мало? — Можайский усмехнулся. — Даже с избытком: восемь процентов против пяти. Давайте, однако, добавим в расходы общества ее щедрые пожертвования, не идущие ни в какое сравнение с суммами от той же «России». Что мы имеем? Ага: сто девятнадцать с лишком тысяч. Округлим до ста двадцати: думаю, никто нас за это не осудит. Что получилось?
Офицер быстро сделал перерасчет:
— Шесть и одна десятая процента, если тоже округлить в большую сторону.
— Да они запасливы!
— Вы хотите сказать…
Можайский плеснул в стакан с уже остывающим чаем еще водки и сделал несколько больших глотков. Офицер последовал его примеру, не решившись «отбиться от строя» и пить из рюмки.
— Как по-вашему, на какую сумму могла быть застрахована молжаниновская фабрика и… у кого?
— Я не знаток, но… полагаю, на значительную?
— А вот для сравнения и раздумий. — Можайский вынул из-под таблиц один из отчетов. — В 1893-м году Путиловский механический завод горел добрых восемь раз, но каждый раз это были возгорания сравнительно незначительные: то склад соломы в литейной мастерской, то строительная будка, то крыша сарая, то — не смейтесь — склад мётел и рябиновых палок…
Офицер невольно улыбнулся.
— … то, — шутливо погрозив, продолжил Можайский, — обрубочная мастерская. А все-таки совокупный ущерб простерся до — ни много, ни мало — двухсот тысяч рублей серебром! И вся эта сумма была покрыта страховым обществом.
— Да уж! Если солома и мётлы были оценены в двести тысяч, то сколько же просят за целую фабрику?
— Вот именно. А если предположить, что случай не страховой? Если вина в пожаре — целиком и полностью на владельце? Как это было с Молжаниновым? Велика ли плата за это каких-то тридцати пяти — или сколько там? — Можайский порылся в бумагах, — тридцати восьми тысяч рублей?
— Пустяк. Возможно, те же несколько процентов.
— Да.
Можайский и дежурный, не сговариваясь, взяли стаканы и отпили чайно-водочной смеси.
— Но куда более интересно во всем этом совершенно другое. — Можайский помрачнел, и офицер, сразу понявший, о чем будет речь, — тоже. — Первое. С чего бы страховому обществу быть слишком уж щедрым с чинами пожарной команды? Даже принимая во внимание всю самоотверженность наших служителей, и даже считая, что и такое вознаграждение — лишь малая толика от общих сумм и вряд ли является вполне компенсирующим вознаграждением за нередко отчаянный риск, вряд ли имеется какой-то особенный смысл платить больше, чем платят другие. Чем та же «Россия», например, спокойно довольствующаяся полусотенными взносами «на всех». Что может побудить какую-нибудь неопалимую пальмиру выплачивать сотни рублей — суммы, многократно превышающие общепринятые?
Где-то у окна послышался хрипящий свист, оконное стекло зазвенело; сверху, у крыши, протяжно загрохотало чем-то металлическим, лампы замигали. Можайский и дежурный на несколько секунд прислушались, оценивая буйную силу ударившего в здание участка шквала: непогода совсем рассвирепела.
— Второе. — Можайский непроизвольно прикрыл таблицы и раскрытые справочники рукой, словно боясь, что ветер ворвется в кабинет и разметает их со стола в полном беспорядке. — Можно ли считать случайным совпадением настолько частые и регулярные упоминания одного и того же служителя пожарной команды в качестве персонального объекта дарений, да еще и осуществляемых одним и тем же страховым от огня обществом?
— Если не ошибаюсь, Бочаров погиб?
— Да. И вот тут мы подходим к третьему обстоятельству: как получилось, что с наследством и наследниками Бочарова приключилась та же история, что и в других случаях?
— Простите? — Незнакомый с проведенными Сушкиным изысканиями, дежурный офицер с недоумением посмотрел на Можайского. — Какая история?
Немного поколебавшись — будто решая, стоит или нет втягивать в дело человека, обязанности которого лежали совсем уж в стороне от розысков такого рода в частности и следственной работы вообще, — Можайский решился и рассказал ему всё, что и сам знал, и узнал от репортера. Внимательно слушавший офицер казался потрясенным, но, насколько бы противоречиво это ни было, не слишком удивленным. И это — тоже как ни странно — окончательно убедило Можайского в правильности сделанного выбора, не говоря уже о том, что, по-видимому, сама Фортуна определила на дежурство именно этого — смышленого, совестливого и рассудительного одновременно — офицера.
— Картинка очень хаотичная. Но вот что мы… — Можайский для приличия запнулся и поправился, — если, разумеется, вы не прочь принять под мои ответственность и риск участие в этом… хм… неуставном расследовании…
— И вы еще спрашиваете!
— Очень хорошо. — В глазах Можайского с их извечной, но мертвой улыбкой промелькнула какая-то тень, словно они, глаза эти, попытались улыбнуться по-настоящему. — Вот что мы можем сделать. Завтра…
Можайский посмотрел на часы и поправился:
— Сегодня утром, сменившись с дежурства, зайдите к Сушкину… — Вырвав из памятной книжки листок и написав на нем адрес и рекомендацию, Можайский протянул его офицеру. — Возьмите у него полный список фамилий с росписью по обстоятельствам, а потом постарайтесь его исправить и упорядочить. У Сушкина либо всё, либо многое ошибочно, но вы сравнительно легко установите более близкие к реальности аспекты происшествий — по материалам из полицейского архива.
Можайский вырвал из памятной книжки еще один листок и превратил его в записку к управляющему архивом, также отдав ее офицеру.
— Вадима Арнольдовича я наряжу на… как бы это сказать? — Можайский не без удовольствия усмехнулся. — Предвижу, это ему не очень понравится, ну да ничего! В общем, отправлю-ка я его в Неопалимую Пальмиру. Пусть посмотрит реестр страховых случаев, произошедших за последние несколько лет, а также — реестр отказов в признании страховыми случаями тех или иных происшествий. Но…
Можайский замолчал. Его голова склонилась к плечу. Несомненно, что-то его смутило, и он не знал, как лучше поступить.
— Интересно: каков объем этих реестровых записей? Если отправить с Вадимом Арнольдовичем писца, сможет ли он достаточно быстро снять копии?
Офицер с сомнением посмотрел на гору лежавших на столе брошюр, справочников, отчетов, таблиц и, словно прикинув, что нечто подобное могут представлять собой и реестры страхового общества, покачал головой:
— Боюсь, одним писцом не обойтись. Как бы не пришлось делать выемку.
Можайский решительно отверг такую возможность:
— Нет. Пойти на выемку мы никак не можем. С нашей стороны это было бы нарушением закона о наружной полиции, а пригласить поучаствовать кого-нибудь из сыскной я пока не могу. Это означало бы начало официальному расследованию, что тоже никак не является нашей прерогативой. Тут всё во власти Чулицкого, но и у него со свободой действий не так-то и просто. Не думаю, что он согласится открыть следствие на основании лишь того, чем мы в настоящее время располагаем. То бишь — домыслов.
— А наш участковый следователь?
— Боюсь, и у него руки связаны. На данный момент нет ничего, что можно было бы преподнести хотя бы как подозрение в совершении преступления. В сущности, мы сами еще не очень хорошо представляем, что именно ищем, и чем вообще наши поиски обернутся. Мы… прощупываем пока что. Бредем, так сказать, в потемках и неуверенности.
— Но что же делать?
И вот тут Можайского осенило на то, что впоследствии стало распространенной практикой:
— Черт побери, но ведь это очевидно!
Офицер и впрямь оказался смышленым. Проследив за взглядом Можайского, метнувшимся от иллюстрированного справочника к висевшему на стене кабинета портрету императора Николая Второго, он хлопнул себя по лбу и тоже воскликнул:
— Однако!
— Точно. Нам еще потребуется фотограф. Оплатить расходы, конечно, придется из собственного кармана, но это я как-нибудь переживу! — Можайский непроизвольно похлопал себя по карману, в котором, вероятно, лежал бумажник. — Значит, решено. Вы — к Сушкину и, далее, в архив. Вадим Арнольдович — в компании с фотографом — в Неопалимую Пальмиру. А я… Встречусь я и побеседую с Молжаниновым: что-то мне подсказывает, что помощь этого миллионера лишней не будет.
