2) телеграмма от 2-го марта за подписью «А. В. Мякинин» отправлена с Балтийского вокзала г. Санкт-Петербург и получена второго же;
3) телеграмма от сего дня в адрес г-жи Мякининой Марии Александровны на предмет отсутствия её сына отправлена мной.
Директор».
— Значит, — Можайский внимательно посмотрел на Алексея Венедиктовича, — телеграмму вы не отправляли?
— Нет!
— А как выглядит ваш брат? Могли бы его принять за, скажем так, человека взрослого?
— Ну… — Мякинин на секунду задумался. — Даже не знаю. Вообще-то он у нас не слишком… рослый что ли? Не представляю, как и сказать…
Мария Александровна побледнела, нос ее сморщился, но глаза с синевой остались сухими. Только голос немного сорвался в самом начале:
— Какой взрослый? Какой не рослый? Господи, да о чем ты… вы… Алеша, Юрий Михайлович, на ребенка он похож, на обычного ребенка в гимназической форме! Не мог он написать от имени брата! Ведь телеграфистки смотрят соответствие текста и подписи, правда? Ведь странно же это, да? Чтобы ребенок от третьего лица давал телеграмму о приезде, с вокзала, и чтобы на это не обратили внимания?
Можайский утвердительно кивнул, но как-то без особой уверенности, хотя и сам, прежде всего, подумал о возможном несоответствии внешности мальчика и текста отправленной им или кем-то другим и подписанной «А. В. Мякинин» телеграммы. Дело принимало скверный оборот — Можайский, глядя на вдову и ее сына, почему-то чувствовал это всем своим нутром, — но что конкретно так сильно тревожило Можайского (не считая, разумеется, отсутствия мальчика в гимназии), он и сам, спроси его кто-то прямо, не смог бы сказать.
В кабинете стало так тихо, что, казалось, стоявшие на столе бронзовые часы с практически бесшумным механизмом наполнили ходом все пространство, деля его разве что с редкими, на улице, очевидно, резкими, но долетавшими с проспекта уже приглушенными звуками.
— Полагаю, Алексей Венедиктович, — голос Можайского зазвучал глухо, под стать часовому ходу и уличным звукам, — нам с вами лучше прямо сейчас отправиться в контору телеграфа на Балтийском вокзале. А вы, Мария Александровна…
И тут задребезжал телефон.
Можайский вздрогнул. Вздрогнули и побледнели еще больше Мария Александровна и Алексей Венедиктович. В воздухе — и это совершенно не мистика — ощутимо запахло смертью. Как позже признался сам Можайский, и он, и Мякинины сразу поняли, что вести будут о мальчике, и вести дурные.
Взяв трубку, представившись и поздоровавшись с оказавшимся на связи Иниховым, Можайский выслушал первые фразы и вдруг не побледнел даже, а пошел красными пятнами.
— Они у меня. Получили телеграмму из гимназии и сразу пришли. Марию Александровну я задержу, но Алексея Венедиктовича, брата, вряд ли сумею. Лучше рассчитывайте и на него. Без четверти? Да, будем. Мария Александровна, — Можайский положил трубку и обратился уже к Мякининой. Та смотрела на него ставшими еще более широкими глазами. — К вам на квартиру сегодня приходили, но уже не застали. Из сыскной. Это…
Можайский кивнул на телефон.
— Это Инихов звонил. Вы знаете, возможно, помощник Михаила Фроловича. Чулицкого. Начальника сыскной полиции…
— Юрий Михайлович!
— Да, конечно, конечно… сейчас…
Можайский поднялся, вышел из-за стола, коснулся плеча Алексея Венедиктовича и попросил его пройти в коридор. В коридоре мужчины некоторое время молча смотрели друг на друга: ни Можайский, ни Мякинин не решались заговорить первыми. Наконец, Алексей Венедиктович не выдержал:
— Сережа?
— Да.
— Нашли?
— Нашли.
— Он… умер?
На скулах Можайского снова проступили красные пятна.
— Умер.
Мякинин — в тоне пристава было что-то, что простому слову «умер» придавало жуткий, какой-то нечеловеческий смысл, — почти шатаясь на ослабевших внезапно ногах, но твердо глядя в улыбавшиеся глаза Можайского, уточнил:
— Его убили?
— Да.
— И это не все?!
Можайский взял Мякинина за руку:
— Будет лучше пока не говорить об этом вашей матушке. Почему, собственно, я и вызвал вас в коридор. Тело… вашего брата сильно изуродовано, чтобы воспрепятствовать опознанию. Голова…
— Что — голова? — голос Алексея Венедиктовича сел.
— Голову еще не нашли.
Мякинин всей своей тяжестью навалился на руку Можайского.
— Господи…
— Опознали по телеграфной квитанции, обнаруженной… в одежде. На квитанции в качестве обратного указан ваш адрес. Скоро с Варшавского вокзала отходит поезд…
— С Варшавского?
— Да. Тело нашли недалеко от Плюсы, на сто семьдесят второй версте главного хода. Едут Инихов со своими и я. Вы…
— Я тоже еду! — Алексей Венедиктович выпрямился, вырвал свою руку из руки Можайского и схватил пристава за плечи. — Даже не пытайтесь…
Можайский осторожно, почти нежно, освободился от хватки Мякинина и, подтолкнув его опять к кабинету, мрачно ответил:
— Я и не пытаюсь. Поговорите с матушкой. Попросите ее вернуться домой: ожидать здесь будет слишком долго и утомительно. А я займусь приготовлениями. Встретимся у входа через… — Посмотрев на часы, он утвердительно качнул головой. — Ровно через четверть часа: нас будет ждать экипаж. Для Марии Александровны я распоряжусь вызвать извозчика.
Алексей Венедиктович нерешительно взялся за ручку двери кабинета, а Можайский, немного сутулясь, почти побежал в приемную.
11
Сошедшие в Плюссе с остановившегося по требованию пассажирского поезда Можайский, Инихов, полицейский фотограф Генэ, Алексей Венедиктович Мякинин и два полицейских надзирателя, взятых в поездку «на всякий случай», были встречены жандармским офицером: представление о розыске поступило в сыскную полицию от Петербургско-Варшавского жандармского управления.
Жандарм был мрачен и немногословен: за те примерно четверть часа, которые потребовались на то, чтобы от станции пройти по слежавшемуся снегу путей к месту жуткой находки, он ограничился коротким пересказом обстоятельств обнаружения трупа — случайность, ставшая, с его слов, возможной только благодаря бушевавшему давеча шторму. Сильный ветер, словно в трубе, направляемый вдоль путей росшим по обе стороны хода лесом, сорвал подтаявший пласт с довольно крутой насыпи и, протащив его — как на полозьях — несколько десятков метров, буквально вспахал поверхность. И уже с проходившего через час или два товарно-пассажирского поезда было замечено тело. Поезд остановили. А дальше — всё с той же Плюссы — в жандармское управление поступило извещение.
Прибывшие на место жандармские чины обнаружили весьма устрашающую картину: обезглавленное тело было обнажено — при этой новой подробности Алексей Венедиктович шмыгнул носом, вызвав на себя хмурый взгляд офицера, — руки, в особенности ладони и пальцы, — изрезаны (услышав это, Инихов и Можайский быстро, словно бы в голову каждого из них пришла одна и та же мысль, переглянулись); нижние, а теперь обнажившиеся, слои снега — залиты кровью; голова отсутствовала, тогда как одежда — гимназическая форма — отыскалась поблизости. Форму эту убийца связал узлом и постарался утопить в снегу — чуть поодаль от тела, — но это у него плохо получилось: часть ее осталась на поверхности. Причем глубина снега в том месте, куда убийца забросил форму, была такова, что, возможно, дважды или трижды провалившись по пояс в попытках исправить дело, убийца был вынужден отступить и оставить всё так, как есть.
Уже подходя непосредственно к месту находки — Можайский, Инихов и Сергей Венедиктович увидели небольшое «оцепление» из жандармов, сгрудившихся на утоптанной площадке под насыпью, — офицер добавил:
— Если бы не форма и нашедшаяся в ней квитанция, ума не приложу, как можно было бы провести опознание!
Тело, страшное настолько, что стоявшие у насыпи жандармы старались на него не смотреть, по-прежнему лежало тут же: пока еще никто не смог понять, как и куда именно отправить его на исследование.
Генэ, хотя и повидавший всякого, заметно побледнел, устраивая свои фотографические принадлежности и разворачивая аппарат то так, то эдак — он либо тонул в глубоком снегу, либо оказывался слишком далеко или слишком близко от тела. Алексей Венедиктович, не зная, что ему делать, безвольно застыл на утоптанной жандармами площадке: его первое невольное движение к трупу оборвалось так же стремительно, как и возникло — Алексей Венедиктович в ужасе отшатнулся, не видя более в обезглавленном и обезображенном несчастном своего младшего брата. Инихов начал опрашивать жандармских, а Можайский, увлекая за собой полицейских надзирателей, снова поднялся на пути и, вглядываясь по сторонам, медленно и настороженно пошел по ним.
— Юрий Михайлович! — Голос Инихова донесся снизу и уже с приличного расстояния. Можайский обернулся и увидел, что Инихов машет рукой в противоположную сторону. — С полверсты туда есть сход к поселку!
