Арчил Гомартели вычислил ее, когда был еще совсем подростком. Арчилу было одиннадцать лет, когда вопрос о любви повис под потолком в зале, над круглым столом, во всей своей страшной безобразности. Нора рыдала и искала виновных — то себя винила, то Сталина, то войну. Нет, не Сталин, не война. Маленький черноволосый мальчик, Арчил Гомартели, знал ответ. Он сидел часами в огромном кресле и смотрел на крюк. С тех пор как с крюка сняли хрустальную люстру, он превратился в железный знак вопроса. Пепела, старая дева, дурочка, вот он, ответ, это она, это из-за нее…
Тбилисский врач Гомартели открывал одну дверь за другой и показывал сестрам свой дом. Нора молчала, Тенгиз хмурился, а Пепела вскрикивала, и ахала, и хваталась за голову. Они вошли в зал — круглый стол, огромное кресло, покрытое пурпурным ковром, портрет матери Тенгиза на стене. Старший Гомартели помолчал немного, глядя на портрет, и продолжил рассказ:
— Знаете, это кресло ставили на спину слона, и в него садилась принцесса.
Он улыбнулся Норе. Она нравилась ему все больше. Какой молодец Тенгиз, кто бы подумал. Вдруг Пепела выбросила вперед белую голую руку, в сторону портрета, и закричала:
— Кто она? Где она?
Гомартели-старший ответил ей просто, тем же голосом, которым только что рассказывал про слонов и принцесс:
— Она там, девушка, куда в любой момент могут забрать меня.
Он имел в виду НКВД, но Пепела решила, что — тот свет. И она рассмеялась — так птички щебечут, рассаживаясь на ветках тутового дерева:
— Да нет, вы не такой уж и старый!
И Гомартели-отец снова подумал: какой молодец Тенгиз!
В этом кресле, красном с чернильным узором, от чего на первый взгляд оно казалось пурпурным, Тенгиз проводил свои дни в ожидании поезда. Его сверстники срывали туту с дерева и бегали по двору, а он все сидел в кресле, куда раньше садилась, взбираясь по лестнице на спину слона, прекрасная принцесса, и ждал. Он держал на коленях открытую книгу, но очень часто его взгляд останавливался на хрустальной люстре, дрожащей от малейшего звука, и где-то там, у потолка, застывал. Его отец порой заходил в эту минуту в зал и смеялся:
— Уж очень ты, сынок, мечтать любишь!
Так однажды сидел Тенгиз в пурпурном кресле, с книгой на коленях, когда откуда-то издалека послышался шум приближающегося поезда, звон, лязг, гул, люстра задрожала, ему показалось, что он взбегает по лестнице, вверх, вверх, поезд все ближе, ближе, принцесса, — и а-ах! Он увидел себя на ковре кресла с мокрой книгой в руках. Разочарование. Не успел разглядеть лицо принцессы.
Его поезд ходил не по расписанию — то, бывает, опоздает, то вообще не придет. А иногда заявится, когда его совсем не ждешь. Тенгиз снял с жены синее платье в цветочек, дрожа от страха, что поезд подведет. Он уложил ее в кровать, прислушиваясь к тишине. Но не было ни шороха, ни звука, и Нора молчала. Бойся невест молчаливых! Может, она знала, что движение поездов плохо налажено в доме тбилисских Гомартели? Вдруг Тенгиз услышал из-за стены смех Пепелы — щебетанье птичек, — и тут же из-за поворота вырвался огнедышащий, со свистом и лязгом железных колес…
— Еще день-два — и я повешусь в зале вместо люстры, — сказал воскресным утром старший Гомартели Тенгизу. — Доведет меня эта девушка. Как могут быть сестры такими разными? Гомо идиот.
Они стояли у окна со стаканами чая в руках — в этой семье чай всегда пили стоя — и смотрели во двор. Там Пепела пыталась сорвать туту с дерева, но не дотягивалась и подпрыгивала, как цирковая собачка за мячиком.
— Вчера она устроила истерику, когда увидела «буржуйку», — продолжал отец, — ох, говорит, ах, да у вас прямо в квартире готовить можно! А я ей говорю: «Девушка, а вы велосипед уже видели?»
В это время Пепела заметила их в окне и замахала им рукой, чтоб они вышли на балкон.
— Когда же она уедет? — спросил старший Гомартели и поискал глазами, куда бы поставить стакан, чтобы выйти на балкон.
Тенгиз наконец осмелился вставить слово. Он попросил отца, чтобы Пепела осталась у них немного. Ради Норы.
— Нет! — отрезал отец. — Разве что если война начнется!
Они вышли на балкон и услышали крик Пепелы:
— Война! Война!
Войну объявляют идиоты. Гомо идиоты.
Первой жертвой Гитлера в семье Гомартели стал отец. Он вошел с балкона в комнату, схватился за сердце и упал. Его уложили на кровать. Он не подавал признаков жизни. Однако когда Нора поднесла к его рту маленькое зеркальце, оно чуть затуманилось.
Через два дня Тенгиз подошел к телу отца прощаться — он уходил на фронт. Вдруг старый Гомартели открыл один глаз — другой оставался плотно закрытым — и посмотрел на сына почти ясным взором. Но спросил он странное:
— Каким глазом я на тебя смотрю?
— Правым, — ответил Тенгиз.
— Значит, речь восстановится, — пролепетал отец. Он говорил так, будто язык не помещался у него во рту. — Куда ты идешь? — спросил он.
— Папочка, война началась, — начал было Тенгиз, думая, что отец все забыл. — Немецко-фашистские захватчики вероломно напали…
— Куда ты идешь, — опять спросил отец, — он же воевать не умеет, он за одного немца пятерых своих отдаст, ему же никого не жалко… Сынок мой, любимый, — прошептал отец и закрыл глаз. Слеза скатилась по его щеке.
— Папочка, я вернусь, — прошептал Тенгиз, наклоняясь к нему для поцелуя. — Умоляю тебя, не отправляй Пепелу, она в доме поможет.
И вторая слеза скатилась по щеке старика.
Война выстрелила людей из кресел, из инфантильных мечтаний о принцессах, скинула их с железных велосипедов, вытащила из-под апельсиновых деревьев и бросила под танки, подставила под пули и пошла убивать.
Пять братьев Беридзе — все, кроме младшего Отара, — ушли на фронт. И почти сразу же прилетела первая похоронка. Словно предсказанье старшего Гомартели начало сбываться и Сталин приступил к обмену своих пятерых на одного немецкого солдата.
— Это не человек, а дьявол, — говорила Пепела Норе, — давай икону, я повешу поближе к двери. И откуда он про велосипед узнал?
Пепела уже нашла в доме Гомартели икону и вышедшие из обращения бумажные деньги, наклеенные на стенку шкафа с задней стороны. Она нашла также золотые и серебряные монеты царских времен, уцелевшие даже при обыске, и поэтому казалась себе очень умной. А разве не так думает о себе каждый дурак?
Нора не отвечала — ее тошнило.
Речь старшего Гомартели действительно восстановилась быстро. Он даже шутил иногда — легко и изящно, как потом его внук, Арчил. Почему-то чувство юмора перепрыгнуло через одно поколение — сына Тенгиза — и перешло прямо к Арчилу Гомартели, на радость женщинам. Вот такие случаются шутки. Но не восстановилось действие левой руки. И поэтому теперь знаменитую гомартелевскую мазь изготовляла Пепела Беридзе, а старик Гомартели отдавал приказания из кресла, которое ставили раньше на спину слона. Старик заходил в кабинет только в самом конце процедуры, когда надо было «заговорить» мазь, и запирался на ключ. Пепела превращалась в слух, но из кабинета не доносилось ни шороха, ни звука.
«Дьявол! — говорила Пепела. — Лучше б у него язык отнялся, а не рука! Чтоб я его гроб ставила посреди комнаты! Чтоб я его землей засыпала! И откуда он про велосипед узнал?»
Впрочем, старший Гомартели ничего не знал, когда задавал свой дьявольский вопрос. Зато знал весь черноморский город Кобулети: на железном велосипеде разъезжал по пыльным улицам, путаясь в широченных штанах, возлюбленный Пепелы, рыжий Коста.
В каждом городе, в каждой деревне, даже в самом маленьком-малюсеньком поселке, в каком-нибудь Комсомольске на реке Кундузда, есть хотя бы один такой человек, как Коста. И если его нет — горе тому Комсомольску.
Вначале он достал попугая и объявил, что он говорящий. Он носил попугая, пестрого и молчаливого, по пыльным улицам, и за ним ходил и бежал почти весь город. Говорили, что попугаю двести лет, что он предсказывает будущее и что из его перьев капиталисты делают шляпки своим женщинам. Только неясно, срывают ли они перья с живой птицы или ждут двести лет?
Коста расхаживал под высокими эвкалиптами, под деревьями с оранжевыми апельсинами, пробирался между кустов чая, и люди смеялись и показывали на него пальцем. Он сидел с попугаем на плече под палящим солнцем, окруженный босоногими детьми, и рассказывал небылицы. И все вокруг смеялись, только попугай молчал.
И когда наконец всем надоело и толпа вокруг Косты поредела, попугай прокричал на весь прекрасный город Кобулети, знаменитый своим лечебным воздухом:
— Коста — тррра-ко! Коста — тррра-ко! (Коста — жопа!)
— Чтоб тебя землей засыпало! — смеялись бабки, сидящие у ворот своих домов, когда мимо проходил Коста в широченных парусиновых штанах.
И однажды он собрал весь народ на берегу моря у ямы, глубокой, как могила.
