И это он, Наум, однажды утром почувствовал запах моря, различил лица моряков, понял, что голоден, и даже готов проглотить пару ложек дурно пахнущей каши. Его еще тошнило и шатало от качки и слабости, и вахта длилась целую вечность, но ночью уже был сон, настоящий сон, а не беспамятство: жизнь возвращалась.
Людмила Григорьевна слушала, не отрываясь от глаз Наума.
- Вы сейчас там, на море, и еще далеко от Лондона; настолько близки вашему сердцу эти далекие события? Почему?
- Здесь нет однозначного ответа. Давид оставался членом нашей семьи — жил в наших делах, в буднях и праздниках. Моя юношеская фантазия рисовала историю его жизни, и теперь, зная правду, должен сказать, что порой был недалек от истины.
— Способны так глубоко погружаться в ситуацию или это логическое построение? Вы сильно побледнели!
- Нет, логика здесь ни при чем. Вероятно, соавтор моих фантазий — Джек Лондон, но это не главное. Если человек близок мне и ситуация критическая, острая — мое воображение сужается, заостряется как отточенный карандаш, на одной точке, на одном событии. Это очень трудно морально и физически.
- И сейчас тоже?
- Несколько минут, и я приду в норму. Расскажите о себе.
- Особо рассказывать нечего: муж-военный, проверенный, что позволяет мне выезжать за рубеж. Сын оканчивает школу, и встает проблема поступления в институт.
- Какие у него интересы?
- Особо никаких. Будет поступать куда сможет, точнее, куда смогут родители.
- А какие интересы у вас? Чем живете?
- Если живу и существую синонимы, то живу работой, домом, иногда — театром, гостями. Полный комплект обязанностей при минимуме прав.
- Есть у вас друг?
- Ваша прямолинейность граничит с бестактностью. Был.
- Воспользуюсь тем, что уже раскритикован за бестактность, и спрошу: вы переживаете, что он в прошлом?
- Уже нет, но было такое. Хотя, уже на холодную голову, понимаю — игра не стоила свеч.
Зал ресторана почти совсем опустел; пианист импровизировал на темы Эллингтона, периодически возвращаясь к «Каравану», официант, стоя на приличном расстоянии, не скрывал желания избавиться от клиентов.
Прощаясь возле своего дома, Людмила Григорьевна поблагодарила за приятную встречу.
- Скажите, сестричка, этот вечер сблизил нас?
- Стало теплее. Но если вы снова надолго пропадете, боюсь, вновь похолодает.
Дома, на кухонном столе, лежала записка от Роберта: «Мы должны быть завтра в «Одессе» до наступления субботы, иначе. Выехать надо не позднее двух-трех часов пополудни. Беверли завтра с утра с вами».
Она приехала рано утром, еще до восьми часов: серое, уставшее лицо, и мешки под глазами.
- Извините, что так рано — мне нужно было уйти из дома.
- Все в порядке. — Наум, прикрываясь одеялом, отступал в ванную комнату. — Сейчас приведу себя в порядок, и будем завтракать.
Сквозь шум воды из кухни доносились голоса брата и сестры. Слова неразличимы, но в интонациях Беверли проскальзывали истеричные нотки, и, когда Наум вернулся на кухню, глаза ее еще больше покраснели и припухли от слез. Завтракали традиционной яичницей с беконом при полном молчании.
- Беверли, самое разумное вам остаться дома и отдохнуть, а я сам погуляю по городу, да и у Роберта, вероятно, имеются свои планы.
- Но я хотела вам показать свой Лондон.
- Сделаете это в следующий раз.
- Я ничего не планировал на это утро, — вмешался Роберт, — и с удовольствием познакомлю со своим Лондоном.
Его Лондон оказался неожиданным и своеобразным: Роберт уверенно шагал по узким, кривым и грязным улочкам, напоминающим трущобные кварталы захолустного рабочего городка России. Редкие машины «проплывали» по бесконечным лужам, обдавая прохожих грязными брызгами.
- Куда ведешь, Сусанин? — терпению Наума приходил конец.
- Что ты сказал?! — Похоже, фамилия знаменитого проводника в английском произношении Наума ассоциировалась с чем-то нелицеприятным.
- Где мы и что потеряли в этом «райском» уголке?
- Это Ист-Энд. А прогуливаешься ты по местам старого еврейского гетто, рядом с древними синагогами.
- Впечатляет, конечно. — Наум пытался смотреть по сторонам и обходить выброшенные на тротуар ящики, старую мебель. — Такая экзотика!
- Экзотика у тебя еще впереди.
Роберт не преувеличивал: через некоторое время им уже пришлось продираться через выставленные на улице рыночные лотки с зазывающими торговцами — крикливую толпу азиатов, выходцев из Индии, религиозных евреев и лондонских кокни.
- Такое впечатление, что здесь можно купить абсолютно всё без исключения, — перед глазами Наума мелькали продукты, мебель, антиквариат, холодное оружие всех времен и размеров, одежда, — почти как на барахолке в родной Одессе.
- При чем тут «Одесса»? — Роберт пытался отцепиться от маленького человечка, закутанного в неимоверное количество тряпок и тянувшего за рукав в сторону лотка с откровенными эротическими фигурками.
- Знаешь, чем отличается барахолка в той Одессе, откуда твой отец отправился в кругосветное плавание, от этого рынка? Как говорят там, в этой жемчужине на Черном море, только жалкие фраеры могут выпустить с деньгами двух таких лопухов, как мы с тобой, и не всучить парочку никому не нужных вещичек!
Глядя на Роберта, изрядно помятого и в затоптанных ботинках, растерянно оглядывающего себя и свой затрапезный вид, Наум почувствовал, как на него накатывается беспричинный смех, неудержимый, глупый — давно уже не испытываемое чувство полной расслабленности и свободы. Роберт удивленно глядел на него, пытаясь, вероятно, понять причину такой неуместной реакции, но безуспешно, а непроизвольная улыбка уже коснулась его губ, глаз. И вот уже двое солидно одетых мужчин хохочут как дети — до неприличия громко, не обращая внимание на удивленные взгляды прохожих.
- Ну, и что дальше? — Наум не смог выдавить из себя более длинную фразу.
- Есть…тут…рядом…еще один такой! — Роберт перегибался пополам от смеха.
- Да нет, экзотики на сегодня достаточно. Что дальше, мой чичероне? — подходя к машине, спросил Наум.
- Тауэр. Но в таком виде мы распугаем всех воронов, а этого нам Англия не простит. Домой, несколько минут на переодевание, и — к истокам истории!
После рыночного «спектакля» Роберт, что называется, разогрелся:
- Сейчас вам, уважаемый гость из далекой России, предстоит побывать на другом представлении, с действующими лицами и декорацией. Итак, сцена была заложена девятьсот лет тому назад и, как вы понимаете, на ней сменилось немало поколений ведущих артистов, статистов, и зрителей. Представьте себе, что на дворе — шестнадцатый век и нам удалось проникнуть на территорию Тауэра не через билетную кассу, а преодолеть ров с водой и со скрежетом опущенные ворота. Минуя каменную арку, в сопровождении копьеносцев, мы попадаем то ли в замок, то ли в каменную тюрьму, где безоговорочно властвует только один человек — невероятно толстый, жадный и безнравственный Генрих VIII. Посмотрите, вот эти высокомерные, седобородые стражи в традиционных костюмах — лишь символические тени тех первых бифитеров — свидетелей трагических сцен давно ушедших дней. Не они ли только вчера оказывали королеве подобающие почести, а сегодня, по капризному жесту правителя-бабника, безжалостно отрубают ей голову? И не они ли соучастники казни двух великих Томасов — Мора и Кромвеля? Любезные оформители современного спектакля услужливо выставили на зеленой лужайке плаху — хорошую имитацию под старину; некоторые зрители весьма своеобразно отмечают свое причастие к истории, укладывая на нее свои головы перед объективом фотоаппарата. Веселая и бескровная игра! А кто подведет временной итог количеству крови, пролитой за богатство Тауэра? Чем заплачено за три тысячи драгоценных камней, украшающих корону Империи? Кого интересует цена королевского скипетра с несравненным бриллиантом «Звезда Африки»? Больше всех могли бы рассказать самые древние артисты — черные вороны, хранители Тауэра. Они пытаются поделиться своими тайнами с людьми, доверчиво подлетая и присаживаясь на скамейку со своим «Карр!», но, к сожалению, их не понимают!..»
С интересом следил Наум за ходом мыслей Роберта, не пытавшегося играть роль гида, выплескивающего на доверчивого слушателя обязательный набор интригующих фактов, дат, цифр, долженствующих запечатлеть в памяти последнего неприступность и величие бастиона — хранителя богатств и традиций Великой Британии. Весь сегодняшний день, начиная с утреннего кросса по трущобам Ист-Энда, «массажа» на барахолке и сейчас, в знаменитом Тауэре, он намеренно демонстрирует только негатив. С какой целью? Дух противоречия, протест или игра в объективность?
— Роберт, да ты просто поэт! Клянусь, заставил меня прочувствовать холод и жестокость средневековой тирании. Но почему все так грустно и печально?
