Леонид Мендельсон.
Пятый угол
Памяти родных и друзей, рано ушедших из жизни
И при смехе иногда болит сердце,
И концом радости бывает печаль.
Книга притчей Соломоновых, 14:13
Предисловие
Кровать была установлена изголовьем к широкому окну — с недавнего времени единственной связи человека с природой, точнее, с небольшим кусочком сельского пейзажа.
Если выпадала нечастая для Англии удача, и тучи обходили дом стороной, мужчина подставлял свои, покрытые старческими пятнами руки, солнечному лучу, а в долгие ночные часы следил за причудливым, похожим на лик человека рисунком лунных гор.
Он был далеко не молод, хотя и не глубокий старик. Но сердце, да и не только, подкачали, ограничив в движениях, приковав к бесконечным лекарствам и процедурам. Но только тело, не голову. В награду или наказание Всевышний оградил от старческого маразма, оставил трезвый ум и память, способность координировать жизнь Семьи, фиксировать деградацию собственного организма и понимать, как мало осталось от его «шагреневой кожи».
Мужчина имел многое из того, о чем только мог мечтать смертный на исходе лет: многочисленных и любящих родных, безукоризненное внимание и уход, достаток, нажитый многолетним трудом, но не было душевного покоя. Он был умен и опытен, чтобы не предвидеть возможных осложнений. Память услужливо перелистывала страницы великой Книги: «Ибо знаю я, после смерти моей развратитесь вы и сойдете с пути, который я указал вам, и постигнут вас бедствия в конце дней…»[1]
Все чаще, особенно в часы ночного одиночества, когда вступал в свои права оркестр шорохов, понимал, что он уже взошел на свою последнюю вершину Нево[2] и должен дать благословение тем, кто унаследует его дела на земле.
ЧАСТЬ 1
ГЛАВА 1
Наум устало откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Рядом, у окна, еще никто не сидел, однако самолёт постепенно заполнялся пассажирами, и надежда на то, что у него останется какая-то степень свободы, таяла с каждой минутой. Taк оно и случилось: возле его ряда остановилась молодая женщина, с трудом затолкнула объёмистую сумку в верхнее багажное отделение и обратилась с просьбой пересесть в кресло у окна. Так как он несколько помедлил с ответом, женщина спокойно, даже немного сурово объяснила, что боится летать на самолетах, особенно у окна. Тон просьбы напоминал, скорее, чтение протокола какого-то собрания, и Наум подумал, что попутчица либо не настроена на шапочное знакомство, либо устала до такой степени, что нет сил даже для маленькой улыбки или лёгкого кокетства.
И тот, и другой варианты вполне устраивали его: после бессонной ночи в дороге и в аэропорту, томительной процедуры прохождения багажного контроля и таможенного обряда, меньше всего хотелось каких-либо контактов. Через окно иллюминатора было видно, как холодный осенний ветер с дождем заставлял съёживаться пассажиров у трапа самолёта, а тяжелые нависшие тучи обещали приличную болтанку на взлете.
В свои пятьдесят он налетал много километров на разных самолетах и в разную погоду, научился спокойно и терпеливо переносить все неудобства, мог быстро расслабиться и заснуть еще до взлета, но сегодня, как и в последние несколько дней, его не покидало ощущение дискомфорта и даже легкой тревоги. На то было две причины: впервые вылет заграницу и сразу в — Лондон, но главное то, почему он туда направляется.
Ситуация была нестандартная: трудно проанализировать возможные варианты развития событий как там, в стране туманного Альбиона, так и после возвращения в Москву. Это сложнее, чем решение многоходовых шахматных задач, где все зависит только от его аналитических способностей, терпения и умения быстро оценивать наиболее вероятные комбинации.
Задумавшись, Наум не заметил, что самолет уже закончил разбег по земле и начал круто набирать высоту. Соседка сидела, закрыв, точнее зажмурив глаза и крепко вцепившись в подлокотники кресла. «Наверное, она в такой же позе сидит в зубоврачебном кресле перед началом болезненной процедуры», — подумал Наум. Он удобнее устроился в кресле, и мысли снова стали возвращаться к предстоящим проблемам.
В конце концов, сейчас он не может предугадать развитие событий, но нужно еще раз вспомнить и систематизировать все детали. Когда же это началось для него? Кажется, в 1951 или 52 году, когда он, уже студент университета, случайно услышал разговор родителей о нарастающем в стране антисемитизме, арестах видных писателей, врачей и ученых, преимущественно евреев, и мрачной перспективе. Собственно, он и сам чувствовал, как нагнетается атмосфера в университете и изменяется отношение к нему некоторых друзей и знакомых. Из беседы родителей также понял, что кто-то из близких родственников раньше эмигрировал за границу и этот факт может усугубить и без того тревожную ситуацию.
Через несколько дней, оставшись наедине с мамой, он попросил рассказать об этом человеке. Мама смутилась:
- Откуда ты это знаешь?
Пришлось сознаться, что стал невольным свидетелем их разговора, но обещал как уже достаточно взрослый и серьёзный человек сохранить в полной тайне всё, что узнает от неё. Было видно, что мама нервничает, без всякой цели перекладывает вещи на столе, поправляет причёску. Наконец, после нескольких минут молчания, она подошла, положила руку ему на плечо и сказала:
- Ты, действительно, уже взрослый и видишь, как тяжело всем живётся, особенно нам, евреям. Не нужно тебе объяснять, почему. Если то, что я тебе сейчас расскажу, выйдет за пределы нашего дома, это может печально кончиться для всей семьи…
Наум почувствовал, что сидит в напряженной позе, пристегнутый ремнями к креслу; самолёт уже набрал высоту, и стюардессы разносят прохладительные напитки. Когда одна из них подкатила тележку к их ряду, соседка попросила таблетку от головной боли, и Наум непроизвольно отметил её хорошее английское произношение. Сам он мог свободно читать техническую литературу, но отсутствие разговорной практики доставляло определённые трудности при общении на непрофессиональные темы. Стюардесса вернулась без таблетки, но с извинениями.
Вдруг соседка повернулась к Науму:
- Что же я буду делать? Так сильно болит голова! — И выражение её лица, и тон выражали полную растерянность.
- Если позволите достать сверху сумку, думаю, смогу вам помочь, — предложил Наум.
Приняв сразу две таблетки анальгина, женщина откинула спинку кресла, устроилась удобно и закрыла глаза, дав тем самым понять, что не расположена к дальнейшей беседе.
Наум вновь мысленно вернулся к разговору с мамой. Он запомнил его содержание почти дословно, и сейчас вновь, как с магнитофонной ленты, звучал её голос.
«Твой отец родился в маленьком местечке недалеко от Одессы. Семья была небольшая: родители, твои бабушка и дедушка, и старший папин брат Давид. Была ещё сестра, но она умерла в малолетнем возрасте. Дедушка имел своё дело, и семья жила в относительном достатке. К началу Первой мировой войны они переехали в Одессу, поскольку дедушка как купец первой гильдии имел право жить за чертой оседлости. В 1916 году Давида несколько раз пытались «забрить» в солдаты, но дедушка как-то отодвигал это событие. Однажды он пришел домой очень взволнованный и сказал, что ситуация на фронте резко ухудшилась, мобилизуют всех молодых людей подряд, и ему вряд ли удастся освободить Давида. Бабушка, конечно, молилась, плакала и причитала, что для мальчика, особенно религиозного еврея, это верная и быстрая смерть.
Сам Давид, получивший дополнительное образование на одесских улицах и во дворах, относился к мобилизации более спокойно, нежели родители, но это не снимало состояния тревоги в семье. Бабушкины ли молитвы и слёзы или настойчивые дедушкины старания принесли свои плоды: через несколько дней вечером дедушка сообщил, что в Аргентину отправляется торговое судно с зерном, принадлежащее его компаньону; под чужим именем Давид уже оформлен матросом, и надо готовиться к отплытию.
За день до отправления судна дедушка посадил сына возле себя и сказал:
— Ты уходишь в большое плавание, где будет очень и очень трудно. Скорее становись мужчиной, и Бог тебе поможет. И ещё. Я копил деньги для своих детей — тебя и Гершеля, но сейчас перевел их все в банк Буэнос-Айреса. Если тебе будет очень трудно, ты сможешь воспользоваться всей суммой. Но постарайся их зря не тратить и помни что ты — старший, и Гершелю нужна будет твоя помощь. — С этими словами дедушка передал Давиду конверт с письмом, координатами банка и фамилией человека, который поможет ему первое время.
Во избежание возможных неприятностей для семьи через несколько дней после отъезда Давида дедушка обратился в полицию, сообщив об исчезновении сына. После долгих расследований он был объявлен без вести пропавшим, а об истинном положении дела знали только дедушка и бабушка, а позднее — и твой отец.
