После освобождения началась другая жизнь. На дне. Муж за это время окончательно сошелся с вылечившейся официанткой и уехал из города. Детей у них не было. Как, и, главное, зачем жить? Наверное, все бы кончилось для Веры совсем плохо, если бы не прибилась она к Пахому. А тут, жизнь вроде бы и наладилась.
Борщ Вера готовила такой, что нигде больше не попробуешь. И, учитывая эту серьезнейшую причину, Ефим согласился поужинать второй раз.
Вера вошла в комнату неслышной походкой. Была она полная, белокожая и улыбчивая. Трудно было представить ее во время совершения тяжкого преступления. Она поздоровалась с Ефимом и начала быстро и ловко накрывать стол.
На белую скатерть сами собой вспрыгнули – деревянная миска с маленькими малосольными огурчиками, чашка с блестящими солеными помидорами и тарелка с тонко нарезанными пластиками сала. Сало было снежно-белым с толстыми вишневыми прожилками.
Ефим знал: сидельцу со стажем, без сала и стол – не стол. Клетчатку-то в колонии заключенный худо-бедно имеет. Перловку, макароны, а то и картошку дают. А вот с жирами и животными белками за колючкой – беда. Их люто не хватает. Недостаток восполняется посылками с воли. А где так компактно упакованы все эти необходимые для организма вещества, как не в шматке соленого или копченого сала? Его присутствие в арестантском рационе является признаком хорошей жизни. Оттого, даже выйдя на волю, бывший зэк любит, чтобы на столе присутствовал тонко порезанный на ломтики драгоценный продукт.
Из кухни Вера принесла большую кастрюлю и аккуратно налила поварешкой две тарелки огненно-красного борща.
В комнате аппетитно запахло вареным мясом, укропом и чесноком.
В завершении она водрузила в центр стола бутылку «Пшеничной» местного ликеро-водочного завода из спирта марки «Люкс».
Пахом налил водку в рюмки. Ефиму о гражданине Панкрашине было известно не мало. И о его бизнесе. И о его личных качествах. Известно и то, что Пахом спиртного почти не употреблял.
Рюмки сразу запотели: водка была холодной.
Хозяин поднял рюмку и только пригубил. Ефим сделал один ледяной глоток в треть рюмки и сразу отправил в рот ложку с огненно-красным борщом. Майор убедился: в свое время жюри конкурса не ошиблось. Верин борщ был замечателен.
Ефим вообще любил бывать в гнезде Ворона. Его дом казался ему уютным и надежным. К тому же, ему нравилось ощущаемое за стенами биение железной дороги – таинственного сухопутного моря, шириной в длину деревянной шпалы.
Железная дорога проникала в дом едва заметным запахом креазота, деловым стуком, идущих мимо составов и густыми электровозными гудками. Она самим своим существованием будто утверждала – мир может быть деятельным, бодрым и разумно устроенным. Бессчетное количество людей и тысячи тонн грузов, не сталкиваясь, движутся друг за другом и навстречу, благополучно пребывают к местам назначения. Нужно лишь расширить границы этой правильной страны в обе стороны от железнодорожной колеи на максимально возможное расстояние. И тогда весь мир станет вполне подходящим для жизни местом.
– Так вот, Пахом Пантелеевич, сегодня твои ребята на меня с ножом налетели. У болота. Твоим именем грозились. В поселок не пускали… – демонстративно занимаясь борщом, и, не глядя на хозяина, произнес Ефим.
Пахом отвел от губ полную ложку.
– Тебя, Ефим Алексеевич не пускали? Моим именем грозились? – его маленькие белесые бровки удивленно приподнялись над васильковыми глазками. – Да, что это? Как это? Ты не шутишь над стариком, Алексееич, а?
– Не шучу. – сурово ответил Ефим.
– Да, чтоб, я?.. Да тебя? – еще выше приподнял бровки Пахом.
– А чьи же тогда это ребята были? – вскинул на него глаза майор.
– У болота?
– У болота.
Пахом помолчал.
– Ребята, может, и мои… – отложил он ложку. – Только, Ефим Алексеевич, попутали они тебя… Другого ждали…
– Кого другого?
– Да одного вредного человечка…
– Что за человечек такой? – не отставал майор.
Панкрашин помолчал.
– Олежка Полубонцев. Главный холуй у Валерки Извольцева. Вроде как начальником службы безопасности у Извольцева в казино работает… Не знаешь такого случаем?
– Полубонцев? – задумался, припоминая майор, – Нет, вроде не знаю, хотя фамилию как будто слышал…
– Еще когда за тупик война шла, Извольцев его сюда посылал – меня пугать! Да мы и не таких пугачей видали… Нас за колючкой уже так пугали, что в городе ничем не испугаешь.
Пахом снова взялся за борщ.
– Ну, а сейчас-то, что ему от тебя нужно? – спросил майор.
– Да, вроде, Извольцев хочет здесь вот, как раз у станции этот… как его… загородный боулинг-центр строить. А там вся территория моя. В аренде на десять лет. Ну, вот он меня и хочет на испуг взять. Он же, Валерка, – борзой! Из бывших комсомольцев. Удержу-то не знает. И крови, собака, не боится! Ему самому-то еще никто не пускал, вот для него человечья кровь, так, – дрянь, вроде краски…
– Так, помочь, что ли?
– Да, нет, Алексеич, не надо. Сам управлюсь. А то, знаю я вас, помочь – поможете, так опять шкурку требовать будете… А это дело такое… Раз прокатит, два… А потом, если большие люди заподозрят, что это от меня водичка течет, могут и на пику посадить. Знаешь ведь какие вокруг дури деньги крутятся. За такие деньги не то, что меня, министра любого в лапшу порежут…
Из соседней комнаты к ним заглянула загорелая мужская физиономия, видимо, хотела что-то спросить, но только заикнулась, как Пахом наставил на него свои васильковые глазки, и физиономия исчезла, плотно прикрыв за собой дверь.
– Слушай, Пахом Пантелеевич, – нарушил молчание Ефим, – а ты последнее время ничего такого… особенного… в поселке не замечал, а?
– Какого – особенного? – поднял свои васильки Ворон.
– Ну, например, люди незнакомые, чужие не появлялись?
Пахом задумался.
– Да, вообще-то есть в последние время в поселке какая-то суета… И люди непонятные мелькали…
Панкрашин замолчал и задумался.
За стеной густо закричал электровоз и покатился колесный стук несущихся мимо станции вагонов.
– И что думаешь? – спросил Ефим.
– Да, думал, что это Извольцев сети свои плетет… Хотя… – Ворон задумался.
– Что – «хотя»?
– Да, тут вот на прошлой неделе в поселке Геру Колебута видели… Я с ним в последнюю ходку в одном отряде строем ходил. А Гера мужик не простой. Столичная птица. Он на Валерку Извольцева работать не будет…
– А масть-то у него какая?
– Да медвежатник он высшей пробы. Банковские сейфы ломает.
Майор отложил ложку.
– Слушай, Пахом, а ты про то, что к профессору Вулканову кто-то давеча в дом залез, слышал?
– Поселок-то мне не чужой, с ноткой обиды произнес Панкрашин. – Знаю, конечно.
– У профессора ведь сейф из дома вытащили. В лесополосе, недалеко отсюда ломанули и выбросили… Имеешь, что сказать про это?
– Ну, это – не мои.
– А чьи?
Ворон пожал плечами.
– Что же, Пахом Пантелеевич, получается, в твоем поселке кто-то сейфы подламывает, а ты и не знаешь ничего? – с удивление в голосе произнес майор.
Панкрашин тоже положил ложку на стол.
– Да, сам голову ломаю… Ну, не мои, точно! Ну, сам подумай, Ефим Алексеевич, чего это я бы стал, в своем поселке пачкать? Да, и вообще, не занимается у меня никто такими делами! Если бы кто-то из моих, уж я бы знал… Городские сюда сунуться боятся… Знают – моя зона… На Калебута тоже не похоже. Не для него это дело. У профессора сейф-то какой? Жестянка, а не сейф! Его гвоздем открыть можно. Любой карась справится! А тут сам Колебут! Академик по сейфам! Он такие сейфы вскрывал, что нам с тобой и не снилось… Чего бы это он, ради такой жестянки из Москвы поехал? Какие такие деньги у профессора в сейфе могли быть? Пенсия его? Сбережения на похороны? Так всего этого Калебуту на один обед не хватит… Да, он за каждый заказ такие деньги берет, что хоть весь профессорский дом с обстановкой вынеси, все равно не хватит! Не он это сделал. – Пахом мотнул головой, будто отгоняя последние сомнения, и уверенно закончил: – Нет, не он! Может чужаки? Залетные какие?
«Конечно, ради двухсот долларов академик-медвежатник даже пальцем не шевельнет. – подумал Ефим. – Тут Пахом прав. Только вот деньги ли в профессорском сейфе искали… А, если там искали совсем другое… Такое, что ценнее любых денег? Тогда и самого Колебута из Москвы могли прислать…»
Обед они закончили в молчании и раздумьях. Каждый по своему поводу.
Когда майор Мимикьянов уходил, то из кухни выглянула Вера.
Ефим выразил свое восхищение борщом.
В ответ на его слова на круглом лице поварихи проступило по-детски искреннее удовольствие. Мимикьянов снова попытался и не смог представить себе Веру, совершающую преступление с ножом в руках. «Жизнь – то не математика!» – только и смог заметить он про себя.
Пахом проводил его до самой калитки.
– А с обидчиками твоими я разберусь… – сказал он на прощание.
