Меч-кладенец весь затрепетал, вырываясь наружу. Красивый меч, прямой, дюймов на восемь. Конечно, красивый — только вот боюсь, красоту эту еще кто-нибудь увидит… Мы перебрались в глубь кустов. Я расчистил ложе, повалил Костика и лег сверху. Только приблизил свои губы к его — он отвернулся. Гад, не хочет целоваться! А сердечко стучит сильно-сильно. Сейчас бы кардиограмму — обоих бы сразу комиссовали. Странно, что подобные мысли приходят в такой момент. Не о том ты, Димка, думаешь… Сосать надо, сосать! Целуя каждый сантиметр его прекрасного загорелого тела, я добрался до кладенца. Отсос в фантастическом ритме подействовал на них обоих очень быстро. Кладенец низверг в верхний бездонный колодец неимоверное количество сока, а его хозяин, казалось, вот-вот потеряет сознание. Тяжело дыша, он привстал, прислонился к пеньку и начал произносить что-то несвязное. Меч успокоился, уменьшился в размерах и стал напоминать нечто средневропейское и тривиальное. Я же возбудился не на шутку. Осознавая, что Костик при случае может положить меня одной левой, но движимый животными инстинктами, я навис над ним. Малыш открыл глаза и увидел перед собой нечто более прекрасное, чем женский половой орган. Он хотел спросить, что всё это значит, однако лишь успел открыть рот. Я вошел глубоко.
Я сразу понял, что Костик необычайно талантлив. Заглотнул моментально и предложил такой темп, что даже я не сразу вошел в ритм. Пальцы его оказались в моей клоаке, и я не выдержал. Не предупредив малыша о самом главном испытании, я пролез до максимума и разрядился. Костик пытался вырваться, но я, хладнокровно держа его за жабры, подождал, пока не солью полностью. Освободив рот от своего в нем присутствия, я прильнул к его губам. Теперь он уже вовсю работал языком. Нам было всё равно, что прямо над нами очень низко пролетелел самолет. Изредка мы прерывались, высовывали головы, как суслики, обозревая окрестности. Потом опять. Только его губы… Его язык…
Я захотел отдаться. Целиком, с потрохами. Говорю. Конечно, о чем речь! Он так и сидит, прислонившись к пню. Меч готов. Я сажусь на него. Приступ боли почти мгновенен. Это великолепно, как хорошо он в меня забрался! Начинаю медленно раскачиваться на троне, приводя малыша в совершенно дикое состояние блаженства. Он таранит меня всё глубже и глубже. Наконец, я уже не чувствую кайфа, да и он устает. Нежно приподнимаю его. Слившись в поцелуе, встаем. Я становлюсь буквой „зю“. Он опять таранит меня с удвоенной силой и энергией. Мне больно только чуть-чуть. Потом я уже улетаю. Чувствую только скольжение меча в себе, остального уже не представляю. Всё, не могу, сейчас упаду! Но он крепко держит меня. Держит с такой силой, что не стоит и думать о падении. Наконец, он не выдерживает. Начинает рычать, стонать… Всё. Я чувствую, что всё. Внутри меня бьется в конвульсиях и изрыгает теплоту его кладенец. Я, почти без чувств, только с одним реальным ощущением вечного блаженства, падаю на траву. Мне ничего не надо, только безумно не хочется уходить отсюда. Я его уже люблю.
Мой бог барахтается в речке. Я не хочу к нему — просто нет сил. Вот он выходит и, мокрый и холодный, ложится на меня. И ему, оказывается, ничего и никого не надо, кроме меня. И он меня любит. Во всяком случае, говорит об этом. Врешь, дурашка, это не любовь! Просто тебе со мной хорошо. И я его не люблю. Он просто нравится мне безумно. Люблю я только себя.
Опять чувствую прилив сил. И писька моя это чувствует. Я предлагаю курс по полной программе. Не сразу, но соглашается. Он полностью, всецело мой. Вот он опять лежит на спине, прислонившись к пню. Я раздвигаю его ноги. Мой язык скользит по обмякшему мечу, переходит на мешочки с орехами. Губы обволакивают их. Они уже внутри меня. Стонет. Каждый волосок его мешочков отзывается ответными чувствами. Вот я уже у входа в него. Костика охватывает дрожь, когда мой язык нежно обхаживает вход в его пещеру. Вот язык уже там, внутри, всё дальше и дальше пробирается по теплому туннелю. Хватит, хорошего понемножку!
Костик лежит, закрыв глаза. Сейчас, когда ему станет нестерпимо больно, они откроются и сделаются круглыми. Так и есть! Я медленно пробираюсь внутрь. Чувствую, что ему уже не больно. Ему уже хорошо. Я весь там. Начинаю разгоняться. Он то уходит куда-то, то возвращается и бормочет что-то. Его ладонь почти вся во мне. Счет времени потерян окончательно. Не знаю, сколько воды утекает в реке, прежде чем я его осеменяю. Теперь уже я купаюсь, а он лежит без признаков жизни. Дышит, правда. Да и меч опять стоит. Я хочу его снова. Солнце уже заходит — надо торопиться. Он тоже хочет еще. Уступаю и отдаюсь, лежа на животе. Когда он кончает, солнца уже нет. Целуемся прямо в воде. Друг дружке в любви признаемся. Знаем, что вернемся сюда завтра.
Ужин мы протрахали. Спать хотелось безумно, поэтому чувства голода я ощутить не успел. Нашего отсутствия никто не заметил. Когда я уже почти спал, пришла медсестра. Сказала, какие анализы мне надо сдать. Костик услышал от нее о своей выписке в понедельник. Заканчивалась пятница — значит, в запасе у нас было минимум два дня. Костик перебрался на кровать рядом с моей. Соседи уже спали, поэтому мы без особой боязни взялись за руки и тихонечко обменялись объяснениями в любви.
Конечно, это не любовь. Я и сам был немного удивлен столь быстрой победой. Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю: отдайся ему завтра аптекарша — он и думать обо мне забудет. Но она ему, дай Бог, не даст. Да и не пущу я его к ней. Он же мой теперь! Сам говорил, что мой. „I love you“, — говорит. Значит, мой. Спи, малыш, завтра программа будет обширней. Вот только анализы сдам…
А наутро была суббота, так что писать в пробирку мне предложили аж в понедельник. Единственное желание после завтрака — в кусты. Только бы обед с ужином не прозевать. Жарко. Наверно, вечером будет дождь — уж очень парит. Идем на наше место другим путем, дабы больные ничего не заподозрили. Костик всю дорогу молчит. Перед завтраком я ему популярно объяснил, что педиком считается даже тот, кто выступает в активной позиции, а уж он-то и подавно. „Один раз — не пидарас“ не проходит. Никак не может осознать себя в новой роли. Мучается. Я пытаюсь разговорить его какими-то пустяками. Вроде получается. Купаемся долго, с наслаждением. Я ныряю, ударяясь лбом о дно, и стаскиваю с него трусы. Интересно, почему он их не снял? Никого ведь рядом нет. Наверно, меня стесняется. Ногами запутывается в трусах и теряет их из вида. Гадкие семейные трусы тяжелым грузом идут на дно. Долго ныряем за ними. Нахожу я. Сохнем.
Солнце парит нещадно даже в кустах. Начало то же, что и вчера. Всё, как вчера, только больше и дольше. На обед решаем не идти — сыты по горло друг другом. Под вечер появляются тучи и разом сжирают Солнце. Пока они медленно ползут к нам, Костик в исступлении трудится над моим задом. Приближающийся дождь подстегивает его. Не в его интересах нас задерживать. Быстро идем обратно по прямой: всё равно на пляже никого нет. Только заходим в здание, как на землю обрушивается град. Опять до нас никому никакого дела.
Всё воскресенье льет дождь. Я весь день читаю. Изредка переговариваемся с вечно спящим Костиком. На остальных нам наплевать. К вечеру приходит Буденный и уличает глупого еврейчика в самом страшном здесь преступлении. Обещает выписать его завтра за курение на территории госпиталя. Ругается чуть ли не матом. И слава Богу! Хоть я и не антисемит, но он неприятный малый. Наутро в понедельник его действительно забирают. На прощание он произносит длиннющую фразу на английском, и я краснею с головы до пяток. Оказывается, жиденок всё о нас знает. Ну и пусть! Его всё равно выписывают. Как и двоих других. Как и Костика. Но за ним в этот день никто не приезжает. Завтра приедут точно. Небо слышит мои молитвы и никого в палату не подселяет. Впереди лишь одна ночь на то, чтобы быть вдвоем. Завтра у меня очень тяжелый день — важное обследование. Тем более не надо спать!
Жизнь в отделении затихает. Все спят. Долго решаем, кто к кому пойдет в кровать. Он, наконец, перебирается ко мне. Так спокойней: шкаф перед дверью на всякий случай загораживает обзор предстоящей содомии. Он говорит, что никогда меня не забудет. Верю окончательно и бесповоротно. Еще бы он попробовал меня забыть после всего этого! Я отвечаю ему тем же. Для начала укладываемся валетом и сосем до сухостоя, до изнеможения. Кровать, падла, скрипит, приходится как можно меньше двигаться. Я кончаю первым, он захлебывается и в свою очередь наполняет жидкостью всего меня — сказываются два дня воздержания.
Долго-долго целуемся. С утра губы будут, как два пельменя. Он выжимает из меня всё. Завтра он будет защищать и меня, и Родину, а пока, не прерываясь ни на миг, кончив несколько раз, он продолжает фигачить меня стоя. Я не чувствую наслаждения. Скорее бы он устал! Уже светает, а он безудержно пытается проткнуть меня насквозь. Всё — почувствовав эффект клизмы, ухожу.
