Долго-долго целуемся. С утра губы будут, как два пельменя. Он выжимает из меня всё. Завтра он будет защищать и меня, и Родину, а пока, не прерываясь ни на миг, кончив несколько раз, он продолжает фигачить меня стоя. Я не чувствую наслаждения. Скорее бы он устал! Уже светает, а он безудержно пытается проткнуть меня насквозь. Всё — почувствовав эффект клизмы, ухожу.
Когда возвращаюсь — а проходит минут десять — его меч снова рвется в бой. Неужели он хочет насладиться мной на год вперед? Кровать по-прежнему скрипит, поэтому я ничком ложусь на пол. Озверевший, он бросается на меня и таранит сходу. Уже не больно, уже всё равно. Почти светло, а он так и не дает мне побыть в роли мужчины. А ведь хочется! Но пока он не хочет уступить лидерство. Но хорошо всё то, что кончается хорошо. Лучше поздно, чем никогда. Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной — Констанцией.
Уже совсем утро. Первые лучи солнца освещают наш последний с ним оргазм. Проснулись птички, а вместе с ними и отставные офицеры, располагавшиеся в противоположном конце коридора. Не спится старичкам — чешется, наверное. На улицу повылазили. Утренняя гимнастика, потом перейдут к водным процедурам в Росси. Один перед самым моим приездом допроцедурился: пять раз нырнул, четыре — вынырнул. С той поры даже старпёрам запретили купаться. Они же по-прежнему испытывали судьбу. На этот раз всё обошлось. Вроде вернулись все. Озабоченные. Старые… Но в наши окна посмотреть не догадались. А то бы точно потом все потопились.
Обнявшись, мы лежали на моей кровати и молчали. Костик уже смирился с тем, что он педик. Кажется, для него это уже и не страшно. Быть может, он начинает этим гордиться. Я его больше никогда не увижу. Да и надоел он мне. Хороший малый, но надоел. Он один из тех, кто быстро надоедает — ни в постели, ни в чём другом нет резерва. Он исчерпал себя. Я его знаю, как облупленного. Знаю, что он скажет сейчас, а что — на прощание. Какие письма потом будет писать. Мол, сломал я ему остаток жизни, теперь ее без меня он не представляет — и всё в этом духе. Я даю ему неправильный домашний адрес и телефон. Костик, милый, всё обойдется! Ты быстро меня забудешь. Новые впечатления, как ластик, сотрут старые. Огради тебя Бог от всего дурного в этой жизни. Ты женишься, у тебя будет куча таких же милых, как ты, деток. Будешь работать на них день и ночь, сделаешься самым счастливым человеком на свете. А меня забудь, как сон, как утренний туман. Так будет легче. И я тебя забуду. Быстро забуду. Чем быстрее найдется ластик… Пока же буду ходить на наше с тобой место, и мне будет грустно. Но ластик найдется. Вот только пройду обследование — сразу ударюсь в его поиски. Ты нежно целуешь меня. Твой язык плавно скользит внутри. Это наш последний поцелуй. Всё!
После завтрака я не забыл глотнуть несколько чудодейственных таблеток. Их чары заключались в поразительном влиянии на кровообращение. Сердце застучало неритмично, но быстро. Я был готов к обследованию. Меня и еще одного парня из хирургии, Антона, запихнули в пропахшую солдатским потом машину и повезли в городскую больницу. Там, разумеется, нас не ждали. Пришлось около двух часов торчать в больничном парке. У Антона сердчишко прихватило. В терапию захотелось. Это, наверно, от того, что из него в хирургии часто делали то „велосипед“, то „сушеного крокодила“. Штучки эти мне были знакомы еще с Минска. Милашка Алик любил развлечься подобным образом. „Велосипед“ — это не просто, а очень просто. Ночью все спят — все, кроме нескольких влиятельных в отделении особ, типа Алика. Им хочется поржать. Спящему вставляется между пальцами ног клочок бумаги и поджигается. Бедняжка чувствует, что что-то не так, и начинает судорожно брыкаться. Чем-то это напоминает кручение педалей — „велосипед“, значит. „Сушеный крокодил“ не так безобиден. Мальчика послабее заставляют взяться руками за одну спинку кровати и положить ноги на другую, противоположную. Так он и висит. Упасть на кровать нельзя, так как на ней лежит один из „стариков“ и держит нож острием вверх. В этом году в хирургии уже был случай ножевого ранения живота. Всё, к счастью, обошлось: благо, хирургия. А я-то думал: что это за топот по ночам надо мной? Оказывается, хирургические больные гуляют. Анашу курят каждый вечер. Аптекарь, говорят, достает. Это тот, кого мы с Костиком трахнуть хотели. Что ж, будет хороший предлог для того, чтобы к нему зайти. Сергеем его зовут. Вот и прекрасно, пойду прям сегодня!
В этот день я не пошел. На следующий тоже: весь день шел дождь, иногда переходящий в ливень. В среду вызвал меня к себе Буденный и стал уговаривать немного поработать на огороде. Неужели результаты обследования позволяют ему так говорить? Наверно, я мало таблеток съел. Нет, на огород не пойду. А вдруг сдохну? Давайте, я Вам что-нибудь где-нибудь попишу или порисую. Ага, есть чего рисовать! Надо оформить какие-то стенды в аптеке. И написать по-латыни на баночках и мензурках. Латынь я знаю. Не в совершенстве, но немного есть. „Ars longa, vita brevis est“. Буденный не знает, что это. А я знаю! Жизнь коротка, а искусство вечно. В аптеке? Прекрасно! Согласен на все сто. Всё-таки на небе кто-то есть. Вот если он еще и домой меня отсюда отправит! Но это потом. Сейчас иду в аптеку.
Встречает меня Надежда. Это та, которая всем давала, а Косте — нет. Приветливая. Глазки сальные, блядские. Я делаю ей в ответ такие же и быстро понимаю, что напрасно. Она меня уже жаждет. Щупает там, где сто лет не хаживала бабская лапа, пока показывает мензурки. Делаю вид, что в латыни мне равных нет. Боже, как от нее отвязаться?! Ведь трахнет ненароком и фамилии не спросит! „Нет, — говорю, — сегодня работать не буду. Уже устал“. Она делает предположение, что я не настолько устал, чтобы не прийти к ней вечером на чашку водки с чаем. „Вон, видишь, голубой домик за магазином и забором?“ Ха! Значит, и Серёжка там живет. Спрашиваю: сколько нас будет за чашкой водки? Двое. Правда, еще есть брат и сын. Ага, сыночком обзавестись не забыла! Ничего удивительного. Сыну сколько? Ага, четыре… А брату? Девятнадцать. Что ж, где-то в полночь буду. А сейчас пойду спать. Когда спишь, нет нужды думать обо всём этом промискуитете.
Уже темно. Соседи по палате — а их опять трое — спят или делают вид. Выхожу через окно. Обещаю вернуться с рассветом. Неужели придется стать на время мужиком? Ради ее братца — хоть королем Швеции! Всем нутром чувствую, что братик должен быть хорошенький. Да и видел я его издалека. Запомнил только, что высокий блондин. Не знаю, как это будет по-латыни, но по-русски я его уже хочу.
Никого на моем пути нет. Усилие — и я на свободе. Звоню в дверь голубого дома. „А, Дима?..“ Во стерва! По-моему, меня здесь не очень-то и ждут. Забыла. Исправляется моментально. И чай, и водка, и пожрать — всё, как и обещала. Всё, что нужно солдату. Захожу в гостиную. Блондин смотрит телевизор. Какую-то польскую порнуху, причем явно не гетеросексуальную. Ах да, я забыл: домик-то голубой! С обитателем тоже всё сразу ясно. Я протягиваю руку, он ее нежно жмет и мягким голосом сообщает, что он Сергей. Хочу сразу же, с первого слова. Я спрашиваю, не составит ли он нам компанию. Не хочет — уж больно фильм интересный. Надька убивает меня наповал одной фразой: „Не обращай внимания — он у меня голубой“. Господи, да как же не обращать на это внимания?! Но делаю вид, что не обращаю. Слегка напиваюсь. Фильм кончается, Сергей желает нам спокойной ночи и томно смотрит в мою сторону. Надька просекает это и визжит, что ему сегодня ничего не перепадет. Подожди, дорогой… Вот разделаюсь с твоей сестренкой — и на твою долю хватит. Армия в долгу не останется. Надежда пьяна вдрызг. Ступаем тихо, ибо недалеко посапывает ее сынишка — тоже Димка. А тезку будить не пристало.
Наденька даже раздеться не в состоянии. Просит помочь. Сначала думаю, что это для пущего кайфа. Нет — просто не может. Ложимся. Уж очень хочется побыстрее отправить ее в Страну Сновидений. Она пытается ласкать меня, но делает это настолько грубо и неуклюже, что начавшаяся было эрекция угасает мгновенно. Передо мной возникает милый образ ее брата, и всё идет, как по маслу. Точнее сказать, по вагинальному секрету. Работаю со злостью. Именно работаю. Никакого наслаждения — тяжкая повинность. Стонет. Тащится. Чему уж там тащиться! Я бы на месте Сергея устроил в месте ее утех склад с анашой. Пару кило спокойно можно спрятать.
Наконец-то место утех кончает. Я же делаю вид, что извергаю семя в кулачок — оно еще пригодится. Надька прижимает своего мужика к довольно неплохой груди и шепчет амурные слова. Ну сколько же можно! Я еще лет в шестнадцать дал себе зарок никогда не верить тому, что говорят в постели. Высказавшись, она засыпает, причем на полуслове. Стараюсь не шевелиться. Дыхание ее становится глубоким, запах перегара поступает в атмосферу равномерно. Спит… Ну и прекрасно! Беру в охапку шмотки и, голый, иду искать комнату Сергея. Нахожу сразу — нюх в таких случаях меня подводит редко.
