1. Прелюд
Вот уже где-то месяц не показывалось Солнце, зарядили дожди, и стало понятно, что наступила осень. Как всегда, вслед за дождями ударили первые заморозки, потом пошел снег. Сначала с дождем, а потом и без. Как всегда, похолодало, ночи стали длиннее, а дни — намного короче. Всё было, как всегда. Почти. Но именно эта осень казалась мне особенно холодной, противной. Я должен был идти в армию. По воле нелепой случайности мне предстояло на два года покинуть дом, родных, покинуть милых мне друзей. Я долго не мог понять, зачем. Зачем я должен уходить холодным утром в никуда, чтобы из ниоткуда вновь объявиться через два года? Целых два года! Хотелось крикнуть всем: „Посмотрите, какая творится несправедливость! Меня, такого беззащитного, хотят взять, чтобы я сам защищал кого-то! Не хочу!“
Я пытался убедить военных врачей, что мне это будет не по силам. И что только у меня не заболевало! Вплоть до этого самого… „Ничего, — говорили врачи, — и это самое тоже там вылечат. Там всё лечат…“ Ага, но хотелось бы посмотреть на того доктора, который будет это самое мне лечить…
Однако становилось всё холоднее. Я уже понимал, что придется забирать „это самое“ и вместе с ним идти отдавать долг, хотя у меня и в мыслях не было, будто я что-то задолжал кому-либо.
Наконец, этот день наступил. Как я и предполагал, он был самый холодный и мерзкий. Сыпал мокрый, неприятно холодящий снег, дул сильный ветер, а маленький, никому, кроме армии, не нужный ребенок шагал вопреки ненастью в сторону военкомата. Мама дала мне в дорогу водки, надеясь хоть как-то сгладить мои первые впечатления. Водку я выпил еще по дороге, будучи пока совсем гражданским человеком, даже до всяческих впечатлений. Было просто холодно и противно…
2. Первый толчок
Пришел я в военкомат. Меня там только и ждали. Стараясь не дышать на самого главного военного, я пытался хоть как-то оправдать мое опоздание. Бог в лице этого дядьки мне всё простил. Я плюхнулся на свободный стул и стал мерно ожидать своей участи. Часов через пять или шесть нам объявили: „карета“ подана. Роль кареты исполнял новенький „Икарус“, а роль кучера-шофера — человек, страшно похожий на крысу. „Ой, как в „Золушке! — пронеслось у меня в голове, — остается только Прынца ждать“. Я нетерпеливо осматривался, пытаясь определить того, кто бы мог примерить мне хрустальный башмачок, к несчастью, в ближайшее время вряд ли возможный. Только плохим настроением я могу объяснить тот факт, что потенциальных принцев набралось около десяти — уж больно все были хорошенькие… Наверно, они думали о чем-то другом — слишком лица у всех были серьезные. Я настолько увлекся рассматриванием своего соседа слева, что не заметил, как автобус тронулся в путь. Выехали на Садовое кольцо. Всем было интересно, на какой же вокзал нас повезут. Одно дело — Курский, а другое — Казанский или Ярославский. Оттуда дорога на Север, в Сибирь и на Дальний Восток. Но там же холодно, боже мой!.. Я перевел дух, лишь когда автобус подкатил к Белорусскому. В ушах навязчиво зазвучало: „Родина моя, Белоруссия, песни партизан…“ Фу, какая гадость, только партизан здесь не хватало!
Тщетными были все наши попытки узнать: а куда, собственно нас везут? Прошел слух, что в Чехословакию. Нет, уж только не туда! Наши туда танками обычно добираются. Очень хотелось позвонить домой, чтобы сообщить, в какую сторону направляемся. Бесполезно — шаг вправо, шаг влево считались чуть ли не побегом и моментально пресекались несколькими цепными псами с небогатым набором звезд на погонах.
До танков дело не дошло — посадили нас в поезд. Я что-то замешкался, и пришлось занимать верхнюю полку. Вагон был весь обшарпанный, под стать моему настроению. Оно, кстати, стало очень быстро улучшаться, когда включили свет. Под своей верхней полкой я нашел нижнюю, а на ней — хорошего мужчинку, который мгновенно стал предметом моего вожделения. Только крепкий торс и терпкий и обворожительный запах пота выдавал в нём что-то от мужчины. Рожица его была такая хорошенькая, что я вмиг забыл, куда и зачем еду. Вылитый Адонис! Светлые, пока еще длинные и пока еще вьющиеся волосы переливались в свете тускло горящей лампы. Я даже остальных попутчиков не запомнил. Впрочем, они о себе и не напоминали. Обожравшись водки, они тотчас же захрапели.
Я заговорил первым. Предлог для начала разговора был очень хорошим — я попросил этого Адониса поменяться местами. Сделал это настолько удачно, со всем присущим мне обаянием, что у него и не возникло мысли мне отказать. Как меня учили в детстве, я сказал „Спасибо“, а после этого заговорил, вернее, защебетал о чем-то несущественном. Познакомились. Адонис оказался очень искренним собеседником, сходу поведал о своих последних похождениях с девочками. Сожалел, что всё так разом оборвалось. Дурашка, где ж ты раньше был? Я не стал особенно раскрывать карты, но пару мелких козырей выбросил. Видимо, в тот момент он не имел, чем крыть, и поэтому пожелал мне спокойной ночи. О, как мне хотелось, чтобы эта ночь была неспокойной! Так хотелось, что я никак не мог уснуть. Ворочался, вспоминал трогательное прощание с последним, предпоследним и очень давним любовниками, и от этого спать расхотелось совсем. Надоели они мне в последнее время. Я давно мечтал о переменах, правда, не таких кардинальных, как сейчас. Мне разом удалось вырваться из шести цепких лап моих лаверов, но я прекрасно осознавал, что через пару недель я их опять захочу — всех разом или поодиночке.
Наверху раздавался какой-то шорох. Видимо, мое возбужденное состояние передалось и Адонису. Я не особенно удивился, когда он, свесив голову, предложил пойти покурить в тамбур. Едва успев прикурить, я почувствовал, что начинаю дрожать. То ли от желания прильнуть к могучему красивому телу, то ли просто от холода. Скорее, и от того, и от другого. Сигарета быстро истлела, Адонис же продолжал дымить. Мы оба молчали. Возжаждав еще и пописать, я покинул своего красавца.
Я стоял в зловонной комнате и наслаждался журчанием золотого водопада, как вдруг услышал, а потом и увидел, что дверь туалета открывается. Наверно, в надежде на чудо я ее не закрыл на замок. И правильно сделал! Не дав мне закончить то, за чем я туда пришел, Адонис одним движением руки перевернул меня и усадил туда, где было мокро и не очень чисто. „Унитаз“, — осенило меня, и я с легким испугом посмотрел в глаза Адониса. Его взгляд не предвещал ничего дурного, а руки расстегивали „молнию“. Я догадался открыть рот, и не только потому, что так обычно в этих случаях поступают. Габариты его инструмента заставили рот испуганно распахнуться. Колеса стучали, минуты бежали. Наконец, почувствовав, что дозрел, Адонис властной десницей поставил меня на пол и пристроился сзади. „Приятно всё-таки начинается моя служба“, — подумал я, но в это время очередной толчок отбил у меня всякую охоту думать. Очнулся я на том месте, где было мокро и не очень чисто. Однако руки Адониса стали нежными и ласковыми. Именно они помогли мне встать и добраться до постели. Адонис еще раз пожелал мне спокойной ночи. Проводив его томным, благодарным взглядом, я забылся в сладком сне.
Пробудился я от прикосновения к плечам всё тех же, но уже грубых рук: „Вставай, подъезжаем“. И всё же эти слова были произнесены с такой теплотой! Я сразу проснулся, смекнув, что явь бывает ярче всяческих сновидений. Через полчаса мы были в здании вокзала, на фасаде которого я различил надпись „Борисов“. Вспомнив курс географии, я понял, что это Минская область, а значит, Белоруссия, а не Чехословакия. Мерзкий мужлан сержант кое-как нас построил и повел в темноту…
Городок. Антон. Санчасть
Пришли мы в какой-то военный городок. Когда стало светло, я стал искать того, о ком неустанно думал всё это время. Тщетно. Группа вместе с Адонисом откололась где-то по дороге, и я больше его не видел. Безрезультатные поиски и жуткий холод приближали отметку моего настроения к отметке температуры воздуха. Уже ближе к вечеру меня вызвали на медкомиссию, которую специально устроили для особо больных. Попка после Адонисова чудища страшно гудела, а тут еще спросили, на что я жалуюсь. Не помню, что я им говорил (боюсь, если бы я сказал правду, меня бы не поняли). Эти злодеи сразу определили меня учиться на сержанта. „Фигушки! — подумал я тогда. — Вот выучусь на командира — не буду таким, как тот быдло сержант. Меня все будут слушаться за то, что я никому не буду отказывать. А ругать солдат буду только за робость“.
Поздним вечером нас привезли в огромный военный городок. Настолько огромный, что мы шли по его территории около получаса. Когда я узнал, как городок этот называется, стало смешно и страшно одновременно — „Печи“. Ну, хоть конспирироваться не стали. Был я как-то в детстве в военном пионерском лагере „Солнышко“. Жутко там было, и Солнца я не видел. А здесь сразу всё расставили по своим местам кратким, но многообещающим названием. Не верилось, что именно здесь мне и предстоит сжечь два года своей буйной и быстро проходящей, как гонорея, молодости. В казарме нас встретили с большой теплотой и пониманием: „Вешайтесь! Будем вас гонять, как котов помойных“. Вслед за этим пожеланием последовала команда ложиться спать.
