Девушки зааплодировали, один солдат присвистнул. Шутливо поклонившись, Коринна направилась к фонтанчику у ограды. Пальцем смочила виски, внимательно оглядев дорогу, потом вместе с остальными девушками вернулась к вагону. — Auf Wiedersehen, дорогие! — крикнула она солдатам с подножки. — Мы уезжаем, у нас впереди турне!
Эльза, ожидавшая в коридоре, порывисто обняла ее.
— Коринна, ты ангел, — сказала она, целуя подругу.
— Да ладно, — вздохнула Коринна и расплакалась как ребенок.
Подойдя к поезду, солдаты стали переговариваться с девушками, один из них знал несколько слов по-итальянски. Тут послышался шум мотора, и из ворот выехал черный автомобиль; он промчался по всей платформе и остановился в голове состава, у первого вагона. Девушки высунулись посмотреть, что происходит, но путь был слегка изогнут, и видно было плохо. Эдди, якобы погруженный в чтение газеты, не пошевелился.
— Девочки, что там такое? — с деланным равнодушием спросила Эльза, укладывая на сетку вещи.
— Да ничего, — отозвалась одна из девушек, — какой-то новый пассажир, должно быть, важная птица, но в штатском, сел в первый вагон.
— Один? — спросила Эльза.
— Вроде бы да, — ответила девушка. — А солдаты стали «смирно», в вагон не садятся.
Эльза высунулась посмотреть. Солдаты развернулись кругом и зашагали по дороге, ведущей в поселок. Появился начальник станции, он волочил по земле флажок, уставясь на свои башмаки.
— Поехали, — проговорил он с видом человека осведомленного и взмахнул флажком.
Паровоз дал гудок. Девушки расселись в купе. Одна Эльза осталась стоять у окошка. Волосы ее были зачесаны назад, глаза блестели. И тут Эдди встал и подошел к окну.
— Прощай, Эдди, — прошептала Эльза, протягивая ему руку.
— Увидимся в другом фильме? — спросил он.
— Что он несет? — завопил за его спиной режиссер. — Что он такое понес?!
— Остановить? — спросила ассистентша.
— Да нет, — ответил режиссер, — все равно мы его дублируем. — И крикнул в мегафон: — Ну, пошли, поезд отходит, прибавляйте шаг, следуйте за вагоном, протяните ей руку!
Поезд тронулся, Эдди послушно двинулся следом — все быстрей и быстрей, пока хватало сил, но поезд набрал скорость и свернул на стрелке. Эдди остановился, сделал еще несколько шагов вперед, потом закурил и медленно пошел на камеру. Режиссер жестами задавал ритм его шагам, как будто вел его на невидимых нитях.
— Пусть со мной случится инфаркт, ну пожалуйста! — умоляюще произнес Эдди.
— Что-что? — не понял режиссер.
— Инфаркт, — повторил Эдди. — Вот здесь, на этой скамейке. Вот смотрите — я обессиленно опускаюсь на скамью и подношу руку к груди, как доктор Живаго. Ну давайте я умру, а?
Ассистентша глядела на режиссера, ожидая указаний остановить съемку. Но режиссер жестом показал, что он все это вырежет, и велел продолжать.
— Какой инфаркт, — ответил он, — с таким-то лицом! Ну, шляпу на лоб, как у Эдди, одумайтесь, не вынуждайте меня переснимать. — Он подал знак рабочим включать насосы. — Ну, давайте, — подзадоривал он, — начинается дождь, вы — Эдди, слышите, Эдди, а не сентиментальный влюбленный… руки в карманы, плечи чуть вниз, вот то, что надо, идете на нас… сигарета висит на губе… отлично… глаза в землю. — Он повернулся к оператору и крикнул: — Пошла назад камера, снимаем с отъезда, камера, назад!
Перевертыши
Перевод Н. СТАВРОВСКОЙ
Le pueéril revere des choses.
Lautréamont[35]
1. Когда Мария до Кармо Менезес ди Сикейра умерла, я смотрел в музее Прадо на «Менин» Веласкеса. Был июльский полдень, и я не знал, что она умирает. Простояв перед картиной до четверти первого, я медленно вышел, стараясь удержать в памяти выражение лица того, кто в глубине, так как вспомнил слова Марии до Кармо: ключ к «Менинам» — фигура на заднем плане, эта картина — перевертыш; пройдя через парк, я сел в автобус, доехал до Пуэрта дель Соль, пообедал в гостинице холодным gazpacho[36] и фруктами, потом прилег в своем затененном номере, пережидая полуденный зной. Около пяти меня разбудил телефон, даже не разбудил, а вывел из забытья, снаружи гудели машины, в номере — кондиционер, а мне чудилось, что это мотор небольшого голубого буксира, который в сумерках переплывает устье Тежо, а мы глядим на него с Марией до Кармо. Вызывает Лисабон, сообщила телефонистка, легкий электрический разряд (сработал коммутатор), и ровный, низкий мужской голос, уточнив мое имя, произнес: говорит Нуно Менезес ди Сикейра, в полдень умерла Мария до Кармо, похороны завтра в семнадцать ноль-ноль, я позвонил вам, исполняя ее волю. В трубке щелкнуло, алло, алло, проговорил я, там повесили трубку, сеньор, объяснила телефонистка, и связь прервалась. Я выехал в полночь на «Лузитания-экспресс». Взял только чемоданчик с самым необходимым и попросил портье забронировать мой номер на два дня. На вокзале в этот час было почти пусто. Меня, с моим билетом без плацкарты, начальник поезда отправил в последний вагон, в купе, где уже храпел какой-то толстяк. Я смиренно приготовился к бессонной ночи, однако крепко проспал почти до самой Талаверы-де-ла-Рейны. А после неподвижно лежал без сна, глядя в темное окно на покрытые мраком пустоши Эстремадуры. У меня было еще много времени, чтобы подумать о Марии до Кармо.
2. La saudade[37], говорила Мария до Кармо, — это не просто слово, это категория духа, и доступна она лишь португальцам, раз они придумали для нее такое название, это великий поэт сказал. И она начинала рассуждать о Фернандо Песоа[38]. Я заходил за ней домой, на Руа дас Шагас, около шести, она поджидала у окна и, завидев меня на площади Камоэнса, отворяла тяжелую дверь, и мы отправлялись к порту, вниз, по Руа дос Фанкейрос и Руа дос Дурадорес, идем его дорогой, замечала она, это были любимые места Бернардо Соареса, младшего счетовода из Лисабона, полудвойника, если можно так выразиться, вон в той цирюльне сочинял он свою метафизику. Байшу[39] наводняла торопливая шумная толпа, закрывались конторы пароходств и торговых компаний, на трамвайных остановках выстраивались длинные очереди, зазывно кричали чистильщики и разносчики газет. Мы пробирались сквозь людскую толщу на Руа ди Прата, пересекали Руа да Консейсан и спускались к светлой и печальной Террейро до Пасо, откуда отчаливали на другой берег Тежо первые битком набитые паромы. А вот это уже район Алваро ди Кампоса, говорила Мария до Кармо, всего несколько улиц — и мы перешли от одного двойника к другому.
Лисабонское небо в тот час все светилось — белое над устьем, розовое над холмами, — дворцы XVIII века казались олеографией, и не было числа суденышкам, бороздившим Тежо. Мы подходили к причалам; здесь часто стоял Алваро ди Кампос, будто встречая кого-то, хотя встречать ему было некого, сказала Мария до Кармо и прочла несколько строк из «Оды морю» — о том, как на горизонте возникает пароходик и Кампосу начинает казаться, будто в груди у него вращается маховик. На город спускались сумерки, зажигались первые огни, переливчатыми бликами искрилась Тежо, а в глазах Марии до Кармо была глубокая тоска. Ты, пожалуй, слишком молод, чтобы это понять, мне в твои годы и в голову не приходило, что жизнь похожа на игру, в которую я играла в Буэнос-Айресе девчонкой, Песоа — гений, он сумел увидеть оборотную сторону вещей — реальных и выдуманных, вся его поэзия — juego de гevés[40].
3. Поезд стоял, в окошко виднелись огни приграничного городка, на лице моего попутчика читались удивление и беспокойство человека, внезапно разбуженного ярким светом, таможенник внимательно просматривал мой паспорт, — я гляжу, вы частенько сюда ездите, и что же вас так влечет в нашу страну, пробурчал он, дама, ответил я, дама с необычным именем Вьюланти до Сеу, красивая? — с усмешкой полюбопытствовал он, возможно, ответил я, она триста лет как умерла, а всю жизнь провела в монастыре, она была монахиня. Он угрюмо покачал головой, пригладил усы, поставил визу и протянул мне паспорт. Итальянцы шутники, заметил он, любите Тото? очень, ответил я, а вы? я видел все картины с ним, он даже лучше Альберто Сорди.
Наше купе проверяли последним. Окошко с шумом захлопнулось. Несколько секунд спустя кто-то на перроне качнул фонарем, и поезд тронулся. Свет снова погас, остался только голубоватый ночник, глубокой ночью я въезжал в который уж раз в Португалию, но Марии до Кармо больше не было, и у меня возникло странное ощущение, будто я смотрю с высоты на себя самого, как на кого-то другого, кто едет в полутемном купе июльской ночью в чужую страну на свидание с женщиной, которую он хорошо знал и которой больше нет. Такого я в жизни еще не испытывал, и мне почудилось в этом нечто от перевертыша.
