4. Игра, объяснила Мария до Кармо, заключалась вот в чем: мы, человек пять ребятни, становились в кружок, говорили считалку, и потом тот, кому выпадало водить, вставал посреди круга и выкрикивал, обращаясь к кому-нибудь из нас, любое слово — например, бабочка, — а тот, другой, должен был произнести его наоборот, но сразу, не раздумывая, потому что первый вел тем временем счет и, досчитав до пяти, выигрывал, но успевший сказать акчобаб сам становился королем, выходил в круг и выкрикивал свое слово.
Пока мы шли обратно в город, Мария до Кармо рассказывала о своем эмигрантском детстве в Буэнос-Айресе, и я представлял себе дом на окраине, кучу детей, нехитрые бедняцкие развлечения — там жило много итальянцев, сказала она, а у отца был старый граммофон с трубой, и он вывез из Португалии несколько пластинок с фадо, шел 39-й год, по радио передали, что франкисты взяли Мадрид, он все время плакал и ставил пластинки, таким он и запомнился ей в последние месяцы жизни — сидит в кресле в пижаме и беззвучно плачет под фадо в исполнении Иларио и Томаса Алкайди, а она убегала во двор играть в juego de revés.
Наступил вечер. Позеленевший бронзовый всадник выглядел как-то нелепо на опустелой Террейро до Пасо, поужинаем в Алфаме[41], предложила Мария до Кармо, закажем что-нибудь такое, к примеру arroz de cabidela[42], это сефардское[43] блюдо, евреи не сворачивают курам шею, а отрубают голову и поливают кровью рис, я знаю одну таверну в пяти минутах ходу, так, как там, его нигде не готовят. Мимо медленно, со скрежетом прополз желтый трамвай, полный усталых лиц. Я знаю, о чем ты думаешь, сказала она, ты думаешь, зачем я вышла за этого человека, зачем живу в этих дурацких хоромах, чего ради играю в графиню, когда мы встретились в Буэнос-Айресе, он был блестящий офицер, с прекрасными манерами, а я — забитая нищая девчонка, которой опостылело видеть в окно тот двор, он вытащил меня из тоски, из дома с тусклыми лампочками, где за ужином слушали радио, и я, несмотря ни на что, не могу это забыть, не могу его бросить.
5. Могу ли я иметь удовольствие угостить вас чашечкой кофе, осведомился попутчик. Он оказался жизнерадостным и разлюбезным испанцем, то и дело путешествующим по этому маршруту. В вагоне-ресторане мы мило и во всех подробностях обменивались впечатлениями, произнося при этом немало общих фраз. Хороший у португальцев кофе, заметил он, да, похоже, им это не на пользу, очень уж невеселый народ, недостает им salero[44], согласитесь? Может быть, его заменяет saudade, ответил я, возможно, кивнул он, но я предпочитаю salero. Живем один раз, и жить надо со вкусом. Как ему это удается, я спрашивать не стал, и разговор перекинулся на что-то другое, кажется на спорт, он обожал горные лыжи, в Португалии горнолыжнику просто нечего делать. Ну почему, возразил я, здесь тоже есть горы, ах, Серра да Эстрела, отмахнулся он, не горы, а одно название, даже до двух тысяч не дотянули, пришлось радиомачту устанавливать, чтоб было ровно две. Португалия — морская страна, сказал я, страна людей, посвятивших себя океанским просторам, она издавна давала миру гордых и учтивых чудаков, работорговцев, поэтов, бредивших далями. Кстати, спросил он, как звали ту поэтессу, что вы упомянули нынче ночью? Сестра Вьюланти до Сеу, ответил я, прекрасно звучит и по-испански: мать Виоланте дель Сьело, великая поэтесса барокко, всю жизнь восславлявшая мир, от которого отреклась. И что ж она, лучше Гонгоры? — встревожился он. Другая, ответил я. Разумеется, поменьше salero, побольше saudade.
6. Поданный на большом глиняном блюде с деревянной ложкой, под густым коричневым соусом из перекипевших крови и вина, arroz de cabidela имел изысканный вкус и отвратительный вид; столики были мраморные, над винными бочками и цинковым прилавком царил тучный сеньор Таварес; около полуночи явился изнуренный исполнитель фадо, а с ним старичок, игравший на виоле, и гитарист благородной наружности; певец хрипловато тянул томные старинные фадо, сеньор Таварес, погасив лампочки, зажег на консолях свечи, случайные посетители разошлись, остались одни завсегдатаи; помещение наполнялось дымом, после каждой песни раздавались сдержанные, церемонные аплодисменты, кто-то заказал «Аmоré agua que corre»[45], потом «Travessa da Palma»[46]; лицо Марии до Кармо побледнело — должно быть, от выпитого или оттого, что на него так падал отблеск свечей: в огромных застывших зрачках плясали язычки пламени; она казалась мне красивой, как никогда, закурив, будто в полусне, она сказала: ну хватит, пойдем, saudade хороша в меру, иначе наступает пресыщение; и мы вышли на пустынную улицу, поднялись на бельведер Святой Лузии, крытый навесом из густо сплетенных бугенвиллей, и, облокотившись о парапет, глядели на огни Тежо; Мария до Кармо продекламировала «Lisbon revisited»[47] Алваро ди Кампоса — о том, как человек стоит у окна, где часто стоял в детстве, но он уже другой и окно другое, ибо время меняет людей и вещи; потом мы направились к моей гостинице, и она, взяв меня за руку, сказала: послушай, никто не знает, что он есть на самом деле, и где, и зачем живет, давай сегодня ночью вывернем нашу жизнь наизнанку, представим, что ты — это я, сжимающая тебя в объятиях, а я — это ты, обнимающий меня.
7. Вообще-то, я и Гонгору не очень люблю, заметил попутчик, мудреный он какой-то, без словаря не прочтешь, я в поэзии мало смыслю, мне больше по душе el cuento[48], Бласко Ибаньес[49], к примеру, вам нравится Бласко Ибаньес? — да как вам сказать, пожалуй, это не мой жанр, тогда, может, Перес Гальдос[50]? — вот это уже ближе, отозвался я.
Сонный официант подал на блестящем подносе кофе: только для вас, сеньоры, вагон-ресторан уже закрыт, с вас двадцать эскудо. Да, португальцы любезный народ, несмотря ни на что, заметил попутчик, почему «несмотря ни на что»? — возразил я, они просто любезный народ, без всяких оговорок.
Мы проезжали район доков и фабрик, светало. Хотят жить по Гринвичу, а солнце-то встает на час позже, вы видали португальскую корриду? быка они не убивают, полчасика тореро вокруг попляшет, потом сделает символический жест, будто проткнул быка шпагой, и на арену выпускают стадо коров с колокольчиками, бык к ним прибивается — олé, по домам, как вам такая коррида? Пожалуй, так даже изящнее, ответил я, ведь, чтобы покончить с кем-то, не обязательно убивать, порой довольно жеста, ну нет, сказал он, схватка человека с быком должна быть смертельной, иначе это просто клоунада, всякий ритуал — стилизация, заметил я, в данном случае сохраняется только внешняя сторона, жест, по-моему, в этой отвлеченности и заключено все благородство. Попутчик вроде бы задумался. Может быть, неуверенно произнес он, взгляните, уже окраина Лисабона, пора возвращаться в купе и собирать чемоданы.
8. Дело весьма деликатное, мы не сразу решились к тебе обратиться, могут возникнуть осложнения, нет-нет, ничего страшного, в худшем случае тебе откажут во въездной визе, но мы не хотим ничего от тебя скрывать, раньше курьером был Жоржи, только у него было удостоверение ФАО[51], а сейчас знаешь, где он — в Виннипеге, преподает в канадском университете, и замену ему мы пока не нашли.
Девять вечера, пьяцца Навона. Мы сидели на скамейке, и лицо у меня, наверно, было растерянное, я не знал, что и подумать, одним словом, неловкая ситуация, так всегда бывает, когда человек, которого давно знаешь, вдруг преподнесет тебе сюрприз.
Мы не собираемся тебя вовлекать, это исключительный случай, поверь, мы очень сожалеем, что приходится к тебе обращаться, и, если даже ты откажешься, мы все равно останемся друзьями, в общем, подумай, ответ не обязательно давать сразу, знай только, ты бы нам очень помог.
Мы взяли мороженого в открытом кафе на площади и сели за самый дальний столик. Франсиско держался напряженно, ему, вероятно, тоже было неловко просить о таком одолжении, он понимал, что, если я откажусь, меня совесть замучит, да, скорей всего, именно этого он и боялся. Мы заказали еще по бокалу напитка с кофейным сиропом и долго молчали, потягивая ледяную жидкость. Надо передать пять писем, проговорил наконец Франсиско, и деньги семьям двух писателей, которых в прошлом месяце арестовали. Он назвал имена и стал ждать ответа. Я продолжал молча пить. Думаю, не стоит тебе объяснять, что деньги чистые: это братская помощь трех итальянских демократических партий, к которым мы обратились, я могу свести тебя с их представителями, они подтвердят. Не стоит, ответил я, мы расплатились и стали разгуливать по площади из конца в конец. Договорились, я еду через три дня, сказал я. Он быстро, с силой сжал мне руку, поблагодарил, ну, теперь запоминай, что делать: все очень просто — он написал на бумажке номер, — приедешь в Лисабон, позвонишь, подойдет мужчина — повесишь трубку, звони, пока не ответит женщина, тогда скажешь: вышел новый перевод Фернандо Песоа. Она назначит тебе встречу, эта женщина — связная между политэмигрантами, которые живут в Риме, и их семьями, оставшимися на родине.
