Нашу длань к Твоей, Отец,
Простираем в бесконечность!
Нашим клятвам даруй вечность,
Наши клятвы – гимн сердец!
Расслышать сквозь грохот магнитофонов, писк мобильников, урчание иномарок, треск крушимой мебели, рев ливня, каскады матюгов, истеричное хихиканье на грани плача и подлинно мучительные стоны мелодию Шиллеровой оды, сохранить ее чистоту, гармонию и силу, построить на ней сверхплотный сегодняшний роман – это значит указать путь в волшебный край чудес, иначе – в Бухту Радости. Что Дмитриев и сделал.
...
7 мая
Обретение молодости
Майя Кучерская. Бог дождя. М.: Время
Первоначальная версия романа Майи Кучерской появилась десять лет назад в журнале «Волга» под заголовком «История одного знакомства». Тогда же об «Истории…» сочувственно высказалось несколько вдумчивых критиков, обращавших внимание преимущественно на рискованный сюжет – любовь юной неофитки к духовнику-монаху, разработанный честно, точно и с большим тактом. Кучерскую расслышали – насколько вообще может быть расслышан современный писатель, выговоривший свое слово (а не набор банальностей, всем давно ведомый и потрафляющий ожиданиям публики). Можно было счесть задачу решенной. Особенно Кучерской, ныне занявшей крепкие позиции в литературном мире, выпустившей подряд две очень ярких, хорошо встреченных и отнюдь не похожих на «Историю одного знакомства» книги – «Современный патерик» (М.: Время, 2004) и биографию цесаревича Константина Павловича (М.: Молодая гвардия, 2005 – обе в свою пору мной рецензировались; см. «Дар радости – радость дара» и «Все они красавцы. Неюбилейные заметки о двух неюбилейных биографиях» в соответствующих выпусках «Дневника читателя»).
Но Кучерская радикально переписала роман, который теперь называется «Бог дождя». Взрывоопасный сюжет сохранился. Как и контуры характеров трех главных героев: рассказчицы (из Маши она стала Аней), монаха Антония, которого ей выпало полюбить, подруги по имени Петра, оказавшейся «счастливой» соперницей. Настаиваю – контуры. Психология персонажей очерчена тщательно, со множеством выразительных и словно бы оспаривающих друг друга нюансов, но смысловые зияния здесь, пожалуй, не менее важны. Волей автора Анечке не дано до конца понять, с кем же все-таки свела ее судьба, а потому и сама она раскрывается не полностью. Финал, в котором героиня узнает «всю правду» (отец Антоний соединился с Петрой, у них родился ребенок), двоится не только меж явью и сном (акцентируется вторая версия), но и меж реальностью (сон может быть вещим) и фантазией героини, и в канадском далеке еще не способной освободиться от беззаконной страсти, ревности и желания посчитаться с обидчиками (сон может быть лишь отражением дневного сознания). Это двоение бросает отсвет на всю историю – ту же, что десять лет назад, но качественно иную. Гораздо более объемную – и в плане «разработки» (в книге стало гораздо больше воздуха и жизни – пейзажей, отбегающих в сторону историй, бытовых зарисовок, портретов «второстепенных» персонажей), и по сути.
Дерзну сказать, что в «Боге дождя» история недозволенного чувства утратила тот привкус «невероятности» (и, стало быть, интригующе-пугающей притягательности), который был так силен в прежней версии. Да, любовь к монаху для верующей – страшное испытание. Ну а если бы героине досталось полюбить женатого мирянина? Или человека, утратившего самую способность любить? (Между прочим, нечто подобное говорит о себе о. Антоний.) Или просто любящего другую, быть может, из сострадания? (И такой мотив в романе намечен.) Слышу в ответ: да разве можно сравнивать! А по-моему, нельзя не сравнивать – вернее не ощущать, как за «предельной» ситуацией встает череда случаев «обыкновенных» (ох, как кому!), но тоже превращающих душу в «кровавую кашу».
И другое. Предположим, беззаконное чувство героиню бы не настигло. Проще ли была бы ее жизнь по воцерковлении? Не настигли бы другие соблазны? (О них в романе говорится немало.) На сколько дней (недель, месяцев) хватило бы ей новообретенного просветленного покоя? Кучерская и не думает скрывать тех трудностей, встречи с которыми для верующего практически неизбежны. Случай Анечки потому и предельный, что принадлежит двум историям – «любовной» и «церковной». Каждая из которых предъявляет тем, кто в эти истории входит, очень жесткие требования. Всегда и всем. А счастье дарует только некоторым.
Обрела ли его героиня Кучерской? Отвечает на этот вопрос не сюжет с двоящимся финалом, а воздушная фактура романа и его интонация – интонация «чудесной серьезности» с неизменным «мальчишеским» юношеским тембром. Та самая, о которой героине впервые поведал на лекции профессор Журавский. Та, что перешла от Вергилия к Гельдерлину и, оказывается, может звенеть и после внезапной смерти одинокого профессора… После душевной сумятицы, приступов богоборческого отчаяния, осознания безвыходности, после «примирения с действительностью» и бегства в уютный заокеанский мир, после снов и пробуждений, сулящих не только новые сны, но и столь желанное героине возвращение домой.
Ныне мало кто верит в искренность гетевского Поэта, восклицавшего («Пролог в театре»): Верни мне молодость назад! Собственную молодость, в которой, по Гете, был не один лишь ад, но и рай, принято скептически третировать вкупе со своей тогдашней дурью. Заодно сводя старые счеты и замазывая давние грехи. Зная о том, что молодость не вернешь (а если вернешь – дорого заплатишь; это, впрочем, и Гете хорошо понимал), Кучерская сумела быть благодарной – сумела написать о счастье, которое подарила героине ее бесприютная, путаная, горькая, но настоящая молодость. Молодость, окрашенная обретением веры и любви. Молодость, подарившая счастье, которое – при всей «кровавой каше» – не было мороком, а значит и по сей день не кончилось. Иногда юношеский тембр приходит позже, чем чудесная серьезность. «Бог дождя» – новая книга. Во всех смыслах.
...
11 мая
У них – по-прежнему. У нас – тоже
Михаил Успенский. Три холма, охраняющие край света. М.: Эксмо
Новый роман Михаила Успенского обладает всеми приятными достоинствами и привычными (извинительными) недостатками его фантасмагорий. Удачных шуток (преимущественно литературных и политических, рассчитанных на толкового читателя) – великое множество. Сюжет закручен довольно лихо, а если иные узелки завязаны небрежно, то на это можно и не обращать внимания. Герои – сногсшибательная русская красавица-художница Лидочка; ее крепко пьющий, но того крепче мыслящий дядька; влюбленный в нашу динамичную (во всех смыслах слова) девушку благородно невозмутимый лорд; гишпанский «деревенский детектив» Понсиано Давила; бывшая учительница Вера Игнатьевна, уверенно чувствующая себя в самых крутых заморочках, – наделены незаурядным обаянием (усугубленным их комическими черточками), здравым смыслом, чувством юмора и даром твердого различения добра и зла. Антураж – хоть каталонский, хоть шотландский, хоть сибирский – узнаваем, авантажен и забавен. Побочные истории (например, о великом и жлобоватом футболисте, основавшем самый надежно охраняемый в мире музей, или о «Дон Кихоте наизнанку», который, начитавшись «демонологических» книжек, возомнил себя страшно сказать кем) рассказаны с надлежащим блеском. Все на своих местах: погони, природные катаклизмы, перестрелки, похищения, колдовство, Интернет, экономические курьезы, глобалисты, арт-хроника, благородные дети, криминальные авторитеты и, разумеется, очень умная собака… Параллельный мир (как без него? он-то и прячется за тремя холмами) непостижно могуч и прекрасен, однако и в здешнем есть не только западная ювенильно-сенильная расслабуха и российская смесь беспредела с казармой, но и много всякого добра. End не то чтобы совсем happy, а все ж не без того. Кое-кто из гадов получает по ушам, кое-кто из симпатичных персонажей – надежду на лучшее. На произвол судьбы нашу юдоль захолмные чудодеи, видимо, не бросят. Когда-нибудь все будет хорошо… В который раз, глубокий вдох – глубокий выдох: Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе… Словом, тот самый Успенский. Который давным-давно в рекламе не нуждается.
Один пассаж, однако, «прорекламировать» тянет. Никак не неожиданный, напротив, логично вырастающий из системы ценностей Успенского. Только проговоренный с непривычной для усмешливого писателя жесткостью. Доверен он Лидочке, вынужденной – то ли на время (есть надежда), то ли навсегда покинуть наш мир, чтобы, как ей кажется, спасти мир запредельный от мерзкой напасти. Она ведь не знает, что обитатели захолмного пространства тысячекратно сильнее здешней шпаны, которая рвется за край света, дабы и там все захапать и испоганить. (Потому что «больше они ничего не умеют делать ни головой, ни руками. Они живут для того, чтобы мы сдохли».) Не знает, а потому приносит себя в жертву, что «практически» не нужно, но, по сути человеческой, единственно верно. Обращаясь к тем, кто ей всего дороже, – лучшему из европейцев, лорду Терри, и лучшему из русских, забубенному Дядьке, – Лидочка говорит о наших общих супостатах: «Раньше я думала, что такие люди только в книжках Солженицына бывают. А их, оказывается, до фига. И у них все по-прежнему».
