Франсуа лежал и смотрел на звездное небо, открывавшееся перед ним бесконечной бездной. Казалось, вытянув руку, можно дотронуться до звезды, ощутив кончиком пальца ее холод. В ночном небе ярким силуэтом виднелась Луна, словно освещая весь горизонт, она давала какую-то надежду на то, что они здесь не одни. Вернер вспомнил, как однажды, сидя в парке с женщиной, всматривался в эту же Луну.
– Странная штука жизнь. – Заговорил Франсуа. – Мы видим то же самое, на что когда-то смотрел Наполеон где-нибудь под Ватерлоо, а до него Юлий Цезарь. Пройдут еще тысячелетия, и люди грядущих эпох будут так же поднимать на нее взор и вспоминать предков. Луна вечна. Жаль, что мы сгораем очень быстро.
– Интересно, видят ли мои родители сейчас ее? – Произнес Вернер. В его глазах отражалось сияние Луны.
– Возможно. Сегодня она особенно красива.
– И ни одного облака, хотя еще утром небо было затянуто дымом.
– А небо и вправду прекрасное. Все звезды видны, словно в кристально-чистой воде. Моя семья где-то там.
– Простите, мсье? – переспросил Вернер – Жена и дочка, они жили в Шато-Омил. Немецкая артиллерия нанесла удар по городу, и никто не вышел живым, все там погибли, включая мою жену и дочь. Единственный близкий человек, кто у меня остался, это мать. Благо, что она живет в Париже, а не на границе.
– А папа?
– Отца я никогда не знал. Он бросил нас, когда мне было около года. Жена стала единственным человеком, кто вдохнул в меня веру в прекрасное.
Франсуа недолго смотрел на Луну. Было видно, как ему тяжело вспоминать жену, зная, что ее больше нет в живых. Его лицо менялось на глазах, и казалось, что он из всех сил старается сдержать эмоции.
– Мы познакомились с Вивьен в университете. – Вдруг произнес он. – Она всячески убегала от меня, не хотела, чтобы я ухаживал за ней, но видимо, это была судьба. Помню, как я говорил, провожая ее до дома: «Придет еще тот момент, когда ты у алтаря скажешь мне «да». – Уголки губ Франсуа заметно расширились, и он улыбнулся, тяжело вздыхая. – Через два года мы поженились. Я был счастлив как никогда, и одно только ее присутствие рядом придавало мне сил. А еще через полтора года у нас родилась дочь – Жаклин. Каждый день был для нас праздником. Если бы ты знал, как мы мечтали отдать Жаклин в танцевальную школу. Моя малышка… В один миг их не стало, десять лет жизни испарились за одну секунду. Перед моими глазами – лицо дочери, просящее о помощи, а я не мог им помочь.
Вернер смотрел на Франсуа грустными и чуть испуганными глазами. Ему хотелось поддержать, но он боялся, стеснялся откровенного общения, тем более с человеком чуть ли не в два раза старше, чем он сам. У него никогда не было жены и детей, даже девушки, и он не мог представить себе, что же это за чувство, распирающее душу от потери самого близкого человека. Чуть помолчав, он добавил:
– Понимаю вас, мсье. Главное, что вы живы, и это самое важное. Бог подарит вам девушку, с которой вы будете до самой смерти.
– Не думаю, малыш. После того, чего я здесь насмотрелся, я никогда уже не смогу жить семейной жизнью. Я могу умереть сегодня или завтра, а то и через несколько минут. Я уже не замечаю пули, летящие рядом. Когда ты каждый день живешь в страхе, то со временем привыкаешь к этому. И ты привыкнешь. Такова жизнь любого солдата. Ты становишься частью этой военной жестокости. Но война убивает не только пулями. Если ты остаешься жив в первом бою, то со временем начинаешь испытывать безразличие ко всему вокруг, даже к собственной судьбе.
Вернер с замиранием сердца слушал Франсуа. Каждое его слово он примерял на себе и почувствовал, как что-то действительно изменилось в нем с того момента, как он очутился здесь. Стараясь избегать взгляда француза, Вернер глубоко задумался о том, что с ним будет, если он вернется домой. Каким он увидит свой прежний дом, и как будет смотреть на своих сверстников. Изменится ли его представление о той Йене, которую он покинул. Он не был дома уже несколько месяцев, но казалось, что прошла целая вечность. До дрожи в руках Вернеру хотелось расспросить обо всем Франсуа. Но чувство замкнутости в характере даже тут не позволяли его душе раскрыться и чувствовать себя раскованнее. Он понимал, что в любой момент смерть может прийти за ним и он никогда уже никого ни о чем не спросит. Пересилив себя, юноша все же спросил:
– Вы потеряли семью, мсье, остались один. Но рассказывая о своей жизни, вы умолчали о маме, которая у вас осталась. Вы растворили в своем рассказе историю о жене и дочке, но ни словом не обмолвились о маме и ее заботе в сей трудный период жизни. – Тема материнской любви была для Вернера священной.
– Вопрос из разряда: «Родителей не выбирают». Черт побери… Дома меня многие часто спрашивали: «Друг, за что ты так о своей матери? Она ведь твоя мать». А я никогда ничего на это не отвечал. Я просто не знал что ответить, и до сих пор не знаю.
Людям, которым повезло с родителями никогда не понять тех, кто с детства испытывал родительское давление. Поэтому, я никогда не смогу объяснить это тем, у кого в семье любовь живет в гармонии с уважением.
– Простите. – Сказал Вернер, и по его телу пробежала дрожь от того, что он впервые попытался откровенно нащупать беседу, а вместо этого наступил в психологическую кучу дерьма и задал больной вопрос.
– Моя мать не прошла экзамен… – начал Франсуа. – Она никогда не любила меня. С ранних лет я всегда был виноват в ее неудачливой судьбе. Мужчины бросали ее, уходили из нашего дома, а всю свою злость она каждодневно срывала на мне. Когда же мне было лет двенадцать, она заявила, что все эти Леоны, Жюльены и Пьеры оставляют ее по моей вине, будто бы я их не принимал душой, они видели это и уходили. Спустя какое-то время, не помню уже, когда это началось, она стала чаще обычного выпивать. Сначала вино с подружками, потом бокал вина в одиночестве за ужином. Потом целая бутылка на ужин. После она перешла на виски. А я продолжал быть в ее представлении тем, кто испортил ей всю жизнь. Я был еще ребенком, и в столь неокрепшем возрасте мне приходилось выслушивать площадную брань, от которой даже взрослая психика дрогнула бы. У меня был выбор: или сломаться и терпеть это, тогда я бы стал законченным невротиком неспособным без дрожи в руках держать кружку пива. Или второй вариант, бывший для меня на уровне фантазии – уйти из семьи и дать ей возможность быть свободной от сына-обузы. Мне пришлось покинуть родной дом, чтобы выжить, а ведь не было даже пятнадцати. Я не хочу тебе рассказывать что-то большее, ты и так знаешь слишком много. Да и не стоит оно того. Вообще в жизни ничего нету стоящего. Если уж родная мать способна вонзить кинжал в спину, то чему тут удивляться, когда генералы продают своих солдат.
Она всю жизнь пила и, видимо, пьет до сих пор. Просаживает наследство моего деда. Последний раз я видел ее перед уходом на фронт год назад. Я зашел попрощаться, а она была настолько пьяна, что даже не пошла провожать, а просто сказала мне: «Пока!» – с кухни. Безусловно, ее нельзя винить. Это ее жизнь, и она выбрала ее такой, но никто не давал ей право портить жизнь мне и моей семье. Она всегда была против Вивьен, против моих детей. Вивьен начинала уборку в доме, когда мама начинала кричать на нее с дикой злобой, обвиняя ее и мою дочь в собственной нереализованности. Всю свою сознательную жизнь я ненавидел людей, которые не в состоянии идти и достигать цели, через «не хочу», через «не могу». Надо пытаться идти к своей мечте, к своей цели, бороться за то, ради чего живешь. Сто, двести раз ты будешь падать, но нужно преодолевать себя. Для них легче сидеть на диване, читая газету, и рассуждать о величайших планах, которые они никогда не претворят в жизнь, – Вернер смотрел на него, чуть опуская взгляд и принимая эти слова на свой счет.
– И моя мать из таких людей, – продолжал Франсуа, – и за это я ее ненавижу. Моя жена с дочерью были вынуждены перебраться жить в Шато-Омил, потому что мать не давала нам спокойно жить, и этот переезд убил их. Я писал матери письма с просьбой приютить их, что я на фронте и не в состоянии обеспечить их безопасность. Я уговаривал ее, чтобы они пожили временно у нее, но она даже не ответила на мою просьбу. А в этот момент фронт приближался к тому месту, где жили жена и дочь. Господи, они могли убежать в лес, куда угодно, – но нет, они остались в городе, и их больше нет. Нет жены, нет дочери, и меня скоро не будет, пошло все к черту, вся эта война – полная чушь, – Франсуа говорил надрывно, но в его голосе и глазах было равнодушие, желание мстить за испорченную жизнь.
– Все мечты, – продолжил Франсуа, – все достижения. Ты работаешь много лет, и все это превращается в прах, в пыль за один миг. Теперь я полностью понимаю смысл фразы: «Разрушать легко, а создавать сложно».
– А я люблю свою маму, – начал Вернер, – она для меня опора во всем.
