Но Шарлотте показалось, что он лишь подбавил газу.
Деревья исчезли; джип выехал на открытое скалистое высокогорье, усеянное клочками падуба и вереска, блестевшими под луной. Далеко впереди маяк снова и снова отправлял свою депешу. Археолог вдруг остановил машину. Здесь было совсем тихо, если не считать ветра: насекомых не слышно, а море слишком далеко. Он зажег сигарету, ей не предложил и посмотрел искоса.
— А вы — та, кого насмешливо называют «целомудренной юной барышней»?
Сердце у нее оборвалось.
— Чем? — (Такой идиотизм, как бы там ни было.) Она помедлила, затем сказала: — Наверное. А что?
— Очень целомудренной?
— Вы привезли меня сюда, чтобы расспрашивать о морали?
— Она для меня ни черта не значит, если хотите знать. Спрашиваю только из вежливости. Ну вроде — как ваше люмбаго. — Как ваш абсцесс в зубе?
Помимо своей воли она сказала:
— Знаете, мне кажется, вы довольно противны.
Он выпустил дым ей прямо в лицо.
— Любое отвращение, милая моя барышня, — всего-навсего отсутствие аппетита, желание не трогать чего-то ртом.
— Что?
— Кушать что-то. Целовать кого-то. Одно и то же.
— Я не понимаю, о чем вы.
Ей стало тревожно: будто разговаривает с безумцем.
— Я всего лишь пытаюсь вам сказать, что вовсе не противен вам.
Маяк вспыхивал и гас. «Как мне заставить его вернуться?» — подумала Шарлотга.
— Во всяком случае, судить об этом мне, — сказала она несколько нетвердо.
— И все же вы хотите, чтобы я вас поцеловал.
— Что? — пронзительно вскрикнула она. И через секунду тихо сказала: — Чего ради мне хотеть, чтобы вы меня целовали?
— Черт его знает. Но вы хотите.
— Неправда. Не хочу.
Он отбросил сигарету.
— По-моему, хватит уже спорить о таком пустяке, — сказал он, повернувшись к ней.
С нею раньше так никто не обращался. Когда он ее схватил, она ничего не могла сделать. А когда попробовала изо всех откинуть голову, он поймал ее губу зубами так, что она вскрикнула от боли. После долгой борьбы археолог отпустил ее и, ухмыляясь, отстранился. Она попробовала заговорить, но только всхлипнула и сглотнула.
— Возьмите платок, — сказал он. Шарлотта машинально взяла и высморкалась. Затем промокнула губу и на белом льне увидела темную кровь. В ней почему-то проснулось мужество, и она смогла поднять голову и взглянуть на археолога.
— Я…
— Не пытайтесь говорить, — резко сказал он.
Она уставилась на него, охваченная ненавистью, приоткрыла рот и вновь захлебнулась. Достаточно успокоившись, чтобы подумать: «Это было свинство», а не «Это свинство», она вернула ему платок и спокойно произнесла:
— Моя мать была неправа. Она говорила, что пасть ниже мсье Ройе невозможно.
Археолог в восторге расхохотался:
— О, тот гораздо хуже. Гора-а-аздо хуже!
— Если вы не возражаете, я бы предпочла об этом больше не разговаривать.
— Бросьте, все было не так уж плохо, — сказал он.
Шарлотта не ответила.
— Вообще-то, — не отступал он, — поездка была для вас полезна.
— Не думаю, что мой отец с вами согласится, — несколько чопорно ответила она.
— Возможно. Однако его мнения спрашивать никто не будет, верно?
Вспомнив свой вздох облегчения, когда отец захлопнул за собой дверь коттеджа, она промолчала. Археолог завел двигатель, развернул джип, и они помчались обратно так же быстро, как ехали сюда. У гаража Шарлотта выскочила, не сказав больше ни слова, и поспешила к себе. Свет нигде больше не горел. Она разделась в темноте, включив лампочку над умывальником лишь для того, чтобы капнуть на губу йодом. Ложась в постель, она заметила, что дрожит. Но все равно шум волн не мог усыпить ее еще очень долго.
6
Наутро она проснулась в дурном расположении духа. Вероятно, сказывался перелет, а, может быть, нервы расстроились от неприятностей прошлой ночи. Халима, младшая жена повара Мустафы, принесла ей завтрак. Закончив, Шарлотта поднялась и посмотрела в зеркало. Нижняя губа по-прежнему опухшая. Может, к обеду спадет», — с надеждой подумала она, затем надела купальный костюм и помчалась на пляж, где все утро загорала и купалась. Около полудня она заметила, как из-за скал у подножия мыса выходит мсье Ройе — в белом фланелевом костюме и с тросточкой. Он подходил все ближе, и Шарлотта была рада, что это не мистер Ван-Сиклен.
— Ага! Сегодня — русалка! — воскликнул он. — Удобно ли море?
— О да. Очень мило.
Он стоял над ней, рисуя завитушки в песке кончиком трости, и они разговаривали. Наконец он спросил:
— Могу я присесть?
— О, прошу вас! Конечно! — Как неприлично, что она сама ему не предложила.
Подсев ближе, он продолжал болтать, ковыряя тростью в песке. А через несколько минут повернулся и посмотрел ей в лицо, улыбнувшись так, что глаза его, казалось, засияли еще ярче:
— Знаете, в жизни бывает не очень много моментов, когда мужчине выпадает честь посидеть рядом с настоящей русалкой. Поэтому вы должны меня простить за то, что я наслаждаюсь этой привилегией.
Шарлота не знала, что на это сказать, но его манеры забавляли ее, поэтому она просто рассмеялась и ответила:
— Спасибо.
Его, похоже, это не удовлетворило.
— Мне бы не хотелось вас смущать, дорогая моя. Вы должны понимать: все, что я говорю, — от чистого сердца. Это не лесть. Если вам мои слова кажутся комичными, дело просто в моем английском вокабуляре.
— Но это нисколько не комично, — не согласилась она. — На самом деле, это очаровательно. И вы красиво говорите по-английски.
Говорил он очень мало — в основном, цветистые комплименты, но Шарлотта сочла их безобидными, чуточку трогательными и, в общем и целом, приятными. Чем больше они разговаривали, тем симпатичнее он ей казался, и она поймала себя на том, что ей хочется ему довериться — не в чем-то особенном или серьезном, подумала она, а просто в том, что приходит ей в голову. Он был дружелюбен, невозмутим, искренен и показался ей очень мудрым. Мыс обогнула, покачиваясь на морской зыби, рыбацкая лодочка, и Шарлота неожиданно спросила:
— Мсье Ройе, скажите мне честно. Как вы считаете, мерзко ли мужчине целовать девушку против ее воли?
Слова шокировали ее саму: она не знала, что они окажутся именно такими, но, очевидно, их нужно было произнести, а произносить их больше было некому.
По загорелому лицу мсье Ройе расползлось облачко. Медленно он сказал:
— А. Вижу, вам обо мне говорили.
— Нет! Нет! — пораженно воскликнула она, приходя в ужас.
— Естественно, говорили, — спокойно продолжал он. — Нас друг другу так и не представили. Вы это осознаете? Да. Конечно, говорили. Почему нет? Они в своем праве. — Француз помолчал. — Вскоре будет подан обед, и я должен сперва подготовиться. Но я хочу ответить на ваш вопрос. Да. Я считаю, что это мерзко. Вы употребили слова «против ее воли». Но существует огромное количество девушек, у которых нет своей воли, вроде туземок здесь или даже испанок низших сословий. Им все это без разницы, лишь бы они получили подарок. Никаких желаний у них нет. А если у них нет воли, то против нее и пойти нельзя, разве нет?
Шарлотта молчала.
— Я говорила не о вас, — наконец произнесла она.
Француз посмотрел на нее очень серьезно; похоже, он ее вообще не услышал.
— Вы видите, что я хочу сказать?
— Я не уверена, — ответила Шарлотта, просеивая пальцами песок. — Но я в самом деле не хотела…
Мсье Ройе встал.
— Доброе утро, мадам.
Она оглянулась: рядом стояла мать. Француза она приветствовала жестко, затем перевела взгляд ниже:
— Шарлотта, время обеда. Пойдем одеваться.
В ее голосе слышалась ярость, напомнившая о давно забытых днях детского непослушания и взаимных упреков.
Тропа шла вверх круто. Шарлотта карабкалась первой, мать пыхтела у нее за спиной.
— Шарлотта, я крайне на тебя рассержена. Ты уже не ребенок, знаешь ли… — Между фразами она умолкала и переводила дух. — Мы с твоим отцом ясно дали тебе понять, чтобы ты не имела никаких дел с мсье Ройе. Как еще тебе это объяснить? Я собиралась рассказать тебе о нем сегодня утром. Но ты, конечно же, исчезла. Не знаю, почему… ты меня разозлила так, что дальше некуда. Ты совершенно неразумна и эгоистична…
Шарлотта апатично слушала эту диатрибу, не сбавляя шага, чтобы матери, старавшейся не отстать, излагать было как можно труднее. В какой-то момент она хотела было возмутиться, что мсье Ройе объявился лишь за несколько минут до прихода матери и она просидела с ним совсем недолго, но почувствовала, что окажется неправа: это будет звучать оправданием, а она решительно не допускала за собой вины. И поскольку ничего не отвечала, материнский голос начал робко смягчаться:
— Тебе не кажется, что пора измениться, подумать и о других тоже?
