Они пошли дальше.
— Вы с этим Ноем Шошиа хорошо знакомы?
— В том-то и дело, что нет. Но один раз я был у него в гостях, и этого достаточно, чтобы он полюбил меня, как родного. Видите, как выходит. У нас: друг — значит гость. У них наоборот: гость — значит друг. Удивительный народ.
— А трудно ему, наверно, здесь. Зачем он сюда приехал?
— Кто его знает? Прошлый раз намекал он высоким слогом на что-то особое, на какие-то удары судьбы. Что ж, возможно... Но вот мы, собственно, и достигли цели своего путешествия. Перед нами базарная площадь — так сказать, центр райцентра. Прошу обратить внимание.
Базарная площадь была довольно велика, но как-то неприютно вся покривилась в сторону. На нее выходило несколько магазинов, из которых открыт был только один; у остальных двери были заперты, преграждены брусьями и украшены огромными висячими замками. Посреди площади у длинной коновязи жевали черное сено пять-шесть лошадей, запряженных в телеги; все они одновременно, словно по команде, взмахивали хвостами, отгоняя слепней, — какие-то лошадиные автоматы. У запертых дверей магазина «Хлеб» ожидала на солнце кучка женщин в темных одеждах, с кошелками в руках. Все женщины были низко, по самые глаза, повязаны платками, а из-под платков виднелись мертвенные, известково-белые лица, похожие на маски.
— Это косметика, — пояснил Скворцов. — Чтобы не загорать. Мел, мука и еще что-то, чуть ли не зубная паста. Здесь загорелая женщина не котируется, не то что у нас, в Европе.
Посреди площади возвышался крытый рынок. Внутри было пестро от солнечных пятен и сияющих щелей. За столами шла вялая торговля: пять-шесть продавцов, два-три покупателя. Выбор товаров был скромен: мешочки с семечками и самосадом, куски синего, тощего мяса и тут же — пучки кудели, шерстяные носки, упряжь.
— Вот вам и лихаревский частный сектор. Что вас здесь соблазняет? Мясо? Семечки?
Лида отрицательно помотала головой.
— Хотите, я приценюсь к курице? Вот увидите, я мастер торговаться.
— Боже упаси!
— Да я не покупать, а просто так. Мне эта курица симпатична.
Курица, облюбованная Скворцовым, сидела на столе, шарообразно нахохлившись и поджав под себя ноги. Рядом с нею стоял старик, совершенно сказочный: коричневый, как пряник, с белой сахарной бородой.
— Здорово, дед! Как торговля? — тоном путешествующего министра сказал Скворцов.
— Какая наша торговля? Вот куру продам, бутылку куплю. Товар — деньги — товар.
Скворцов сразу пооблинял.
— Да ты, оказывается, дед, ученый!
— Культурный, — поправил дед.
— Сколько же ты за свою курицу просишь?
— Тридцатку всего.
— Дорого!
— А ты что, дешево водку продаешь?
— Разве это я продаю?
— А то нет? Ты человек городской, я деревенский. Ты мне водку — я тебе куру.
Курица беспокойно заворочалась, словно понимая, что о ней речь.
— Но-но, Дуська, — прикрикнул дед. — Помалкивай, твое дело маленькое.
— Как вы ее зовете?
— Дуська. Авдотья по-старому. Раньше Дуньки были, а теперь Дуськи. А свинью у меня Варварой зовут. Я не религиозный.
«Ко-ко», — проскрипела курица.
— Что вы сказали? — переспросил Скворцов и легонько щелкнул курицу пальцем в лоб.
Произошел небольшой переполох: курица заорала и, хлопая крыльями, попыталась взлететь. Ноги у нее были связаны, и далеко улететь она не могла, но кудахтанья было много. Старик изловил ее, посадил на место и стал увещевать:
— Дуська, не нарушай.
— Шуток не понимает, — сказал Скворцов.
— Очень даже понимает. Только стесняется.
Курица замирала, покрикивая.
— Нервная, — сказал старик. — Питание не удовлетворяет. Местные условия.
— А вы-то сами не местный? — спросила Лида.
— С-под Орла я. А здесь местных нет. Климат очень упругий. Поживет-поживет — и инфаркт. А вы откудова?
— Из Москвы, — ответила Лида.
— В Москве, говорят, снабжение хорошее.
— Ничего.
— А ты почему такая худая? Муж не обеспечивает?
— Нет, отчего же, — смутилась Лида.
— Ты ее получше корми. Я тоже одну такую знал, страшная была, как чучел огородный, а муж откормил — стала интересная! Куриный бульон таким — в самый раз! Берешь, что ли, куру? Или так, для культпросвета стараешься?
— Для культпросвета, — признался Скворцов. — Ты уж, дед, меня прости, время у тебя отнял.
— Бог простит. Хотя я не религиозный. Мое почтение.
Они пошли к выходу. Дверь наружу сияла, как печное жерло. На площади было по-прежнему мертво и грубосолнечно. Те же лошади, автоматически обхлестывающие себя хвостами, те же женщины с заштукатуренными лицами на крыльце магазина «Хлеб».
— Здравствуйте, — сказал, подходя к ним, Скворцов. — Хлеба ждете? А где же Любовь Ивановна?
Женщины слегка оживились.
— Эвона, — сказала одна из них. — Любовь Ивановну еще зимой сняли.
— За что?
— Говорят, за употребление.
— Вот оно что! А кто же теперь хлебом торгует?
— Катька с Троицкого.
— Ну, и как она? Не употребляет?
— Нам что? Нам без разницы.
— Где же она сейчас, эта Катька? Хочу познакомиться.
— Кто ее знает? Може, на базу ушла, а може, еще куда. Магазин с утра под замком.
— Самое скверное, — сказал Скворцов, отойдя на приличное расстояние, это полное равнодушие к нарушению законности. «Магазин» с утра под замком — и никого это не возмущает. Ждали и еще подождут. Без хлеба-то не проживешь. «Ушла на базу» — поди проверь: то ли она сейчас белье стирает, то ли правда сидит на базе, ждет заведующего, а вместо него — замок.
— И неужели ничего нельзя сделать? — опять болезненно спросила Лида.
— Трудно. И чем дальше от центра, тем трудней. Конечно, если не пожалеть сил, можно добиться, чтобы сняли эту Катьку с Троицкого. А что толку? Видите, все магазины закрыты, кроме «Лихрайпотребсоюза». Давайте зайдем?
На дверях «Лихрайпотребсоюза» висело написанное от руки объявление:
«16-го и 17-го июля в магазине будут выдавать дефецытные товары в обмен на здачу яйца гражданами».
— Это интересно, — сказал Скворцов. — Сегодня как раз семнадцатое июля.
Внутри магазина было темновато, пахло сбруей и гуталином. За прилавком восседала крутоплечая женщина в перманенте, с выщипанными бровями. На вошедших она даже не взглянула.
— Как у вас с дефицитными товарами? — громко спросил Скворцов.
— Кончились, — с царственным величием ответила женщина.
— А что же у вас было?
— Сапоги резиновые, тахта, гвозди, часы «Заря».
— Ай-яй-яй, досада какая! А я-то как раз собирался приобрести тахту!
— Опять культпросвет? — спросила Лида.
— А сейчас у вас что есть? — не унимался Скворцов.
— Все есть, — ответила продавщица и погрузилась в нирвану.
И в самом деле, в магазине было как будто бы все — и вместе с тем ничего не было. Кому, скажем, пришло бы в голову добровольно приобрести этот мужской плащ, сшитый как будто из кровельного железа? Или розовое платье рубчатого бархата, размер пятьдесят шесть? Или зеркало, волнистое, как стиральная доска? Больше всего в магазине было галантереи — бус, подстаканников, золоченых жуков.
В продуктовом отделе было не лучше: сухой кисель, желатин, ячменный кофе, карамель в бумажках и, разумеется, плодоягодное.
— Да, товары сугубо недефицитные, — сказал Скворцов. — Боюсь, что голодный человек ушел бы отсюда голодным, даже если бы сожрал все на этом прилавке. Разве карамель могла бы его поддержать. Карамель под названием «Воетбол», если верить надписи.
Скворцов повысил голос:
— Послушайте, любезная дама, что такое «Воетбол»?
— Как что? Конхвета, — с достоинством ответила продавщица.
— Может быть, «Волейбол»?
— А там и написано «Воетбол». Небось грамотные.
— Хватит, идемте, — сказала Лида.
Они вышли.
— Что-нибудь опять не так? — спросил Скворцов.
— Нет... Просто мне показалось, что вы очень уж на все это смотрите... свысока, что ли... Причем с городского «высока», не знаю, понятно ли?..
— Очень понятно... Я даже согласен. Постараюсь...
— Ведь московская прописка — не заслуга...
— Все понял, можно не объяснять.
Первый, кого они увидели на площади, был Теткин. Он появился из двери с надписью «Кафе-ресторан (напитки в состоянии опьянения не подаются)». Шел он необычайно брыкливо и держался не перпендикулярно земной поверхности, а косо, с парадоксальным наклоном вбок. Заметив их, он бурно обрадовался:
— Пашка, Лида! Здорово, братцы!
— Привет, — сказал Скворцов самым своим струнчатым голосом. — Судя по заметному углу, который составляет с вертикалью продольная ось твоего тела, напитки в состоянии опьянения вопреки правилам тебе подавались. Или я ошибаюсь?
— Чего? — не понял Теткин, махнул рукой и захохотал. — Слушай, Пашка! Ты один можешь меня спасти! Как ее зовут?
— Кого?
— Девушку, за которой я ухаживаю.
— Лора.
— Да ну, Лору я и сам великолепно помню. Другую. Ну, как ее... Из двадцатого ящика. Ты же ее видел на Новый год.
