— А что это, Игорек, ваш майор все сюда, к этой Лиде, как ее, похаживает? Может, муж они с женой, а?
— Нет.
— Просто так, характерами сошлись?
Тюменцев молчал. Майора Скворцова он любил слепо, преданно, целиком. Он не должен был позволять... Он мысленно подбирал в уме ответ уничтожающий.
— Вы... — начал он, но не докончил.
Клавдия Васильевна подошла вплотную к машине и положила на горячий капот свою большую грудь и голые круглые руки.
Тюменцев незаметно нажал кнопочку у окна.
— Ой! — вскрикнула Клавдия Васильевна и подскочила.
— Что с вами, Клавдия Васильевна?
— Будто меня в сердце током ударило! Нет, правда!
— А я думал, вас фаланга укусила.
— Ой, не говорю! Не люблю фалангов этих, ужас! Вчера одну на пороге видела: белая, страшная, мохнатая, как покойник. Ночью не сплю, все боюсь, что она в постель ко мне заберется! Думаю, заберется, а мне тут же конец, потому что сердце у меня больное и очень я их ненавижу.
Клавдия Васильевна, говоря, опять стала приближаться к машине... Тюменцев ждал, собранный, как кошка перед прыжком. Она оперлась грудью о капот... Тюменцев нажал кнопку.
— Ой, мои матушки! — взревела Клавдия Васильевна. — Да это машина твоя, Игорь, током шибает! Что ж ты за ней не смотришь?
— Остаточное электричество. Токи Фуко, — важно сказал Тюменцев.
— Да ну тебя к богу с твоими токами.
Клавдия Васильевна обиделась и ушла в дом. В вестибюле она увидела Скворцова.
— Здравствуйте, товарищ майор! Что же не у нас остановились?
— Дали в каменной.
— У нас лучше, — подмигнула Клавдия Васильевна. — Женского полу больше.
— Вашего полу везде хватает.
— Ну, вот я и готова, — сказала, входя, Лида Ромнич.
На голове у нее была белая, по-монашески повязанная косынка, через плечо — офицерская полевая сумка. Сухие коричневые плечи вылезали из-под лямок ситцевого сарафанчика. Он сразу охватил ее взглядом как-то со всех сторон, от ясных серых глаз до острого мысика выгоревших белых волосков, сбегавшего по выпуклым позвонкам с затылка на спину. Одно плечо облупилось, на нем чисто блестела розовая, новорожденная кожа. Скворцов почувствовал, что он не к месту, чрезвычайно, до глупости умилен.
— Что ж вы так, нагишмя, — сказала Клавдия Васильевна. — Сгорите.
— А у меня в сумке кофточка. Накроюсь, если на солнце.
— Нам пора, едем, — сказал Скворцов. — До свидания, Клавдия Васильевна.
— Счастливо вам погулять.
Было еще не очень жарко, но газик раскалился порядочно. Черная гранитолевая обивка прямо обжигала.
— Игорь, на седьмой объект.
— Слушаю, товарищ майор.
Газик заворчал, запыхтел, рыканул и тронулся. Дорога запылила. Небо уже начинало сиять сплошным серебряным блеском.
— Жарко, — заметил Тюменцев. — К обеду сорок — сорок два набежит, как минимум.
— Ты мне зубы-то не заговаривай, — строго сказал Скворцов. — Видел я из окна твои фокусы.
Тюменцев зарозовел, обмахнулся ресницами и спросил:
— Какие фокусы, товарищ майор?
— Не валяй дурака. Кто тебе разрешил пугательное оборудование на казенную машину ставить? Не вижу я, что ли?
Скворцов нажал кнопку. Раздался легкий треск.
— Товарищ майор, так ведь лезут же... Что мне делать? Я вот кнопку поставил...
— В чем дело? — спросила Лида.
— А вот, видите ли, Тюменцев, наш скромный советский Эдисон, кнопку приспособил, чтобы баб отпугивать. Она прислонится, а он нажмет кнопку, и ее током бьет. Подумаешь, Иосиф Прекрасный с электрооборудованием!
— Виноват, товарищ майор.
— То-то, виноват! Устройство демонтировать сегодня же!
— Есть демонтировать!
— А кого же вы так отпугивали? — спросила Лида.
— Говори, говори, признавайся, — сказал Скворцов.
— Вообще у меня это против разных задумано, но конкретно сегодняшний день я его испытывал на хозяйке гостиницы.
Лида засмеялась.
А в это время в вестибюле гостиницы Клавдия Васильевна говорила уборщице Кате:
— Эту, как ее, Ромнич, я насквозь вижу. В тихом омуте черти водятся. Не успела приехать — шуры-муры. Были бы у меня такие скелеты, постыдилась бы и перед мужиками разнагишаться. Вобла — она и есть вобла.
16
Газик бежал по дороге, таща за собою небольшое облако пыли. Кругом была степь — и только одна степь, большая, круглая, плоско, жестко замкнутая ровным, как нитка, горизонтом. Когда дорога меняла направление, степь медленно начинала вращаться, но, вращаясь, оставалась неизменной — такое было все одинаковое со всех сторон. Ни холма, ни крыши, ни телеграфного столба. Солнце, поднявшееся над утренней дымкой, уже набирало силу и властно накладывало на землю тяжелые жесткие лучи. В ответ им каждый камень накалялся и тоже начинал излучать. Горячий воздух восходил кверху стекловидными дрожащими столбами. Вдалеке время от времени вставали, завивались и исчезали маленькие смерчи.
«Степь чем далее, тем становилась прекраснее», — думал Скворцов. Эта строка привязалась к нему сегодня и сопровождала каждую мысль. Он смотрел, изумлялся и постигал.
Местами поперек дороги, серые на сером, лежали змеи. Заслышав машину, они неохотно оживлялись и медленно уползали в сторону. Подрагивание сухих травинок еле отмечало их извилистый путь.
— Смотрите, тушканчик, — сказала Лида.
— Да, здесь их много.
Тушканчик сидел у самого края дороги и дрожал усами. Скворцов тысячи раз видел тушканчиков, но никогда их не разглядывал, а этого разглядел и увидел, какое у него умное маленькое лицо, какие большие печальные глаза, какие круглые трепетные уши, какие спичечные, невесомые ножки. С одного взгляда тушканчик обрисовался весь — от головы до кисточки на хвосте. Степь чем далее, тем становилась прекраснее.
— А это далеко — седьмой объект? — спросила Лида, и он увидел ее глаза, большие и печальные, как у тушканчика. Но отвечать надо было по-обычному:
— Нет, теперь уже недалеко, километров пятнадцать. А что? Устали ехать? Жарко? Хотите квасу?
— Пока нет, спасибо.
«Что бы такое для нее сделать?» — думал Скворцов. Его всегда подмывало действовать. Особенно когда он любил — кого-нибудь или что-нибудь.
— Знаете, что меня удивляет? — спросила Лида. — Что нигде никаких ограждений, часовых, документы не спрашивают. Как же это? Ходи кто хочешь?
— Именно, ходи кто хочешь. Желающих нет.
— А если кто-нибудь случайно зайдет и... пострадает?
— Нет. Кому это может прийти в голову: выйти в степь и... пострадать?
— Ну, местному населению.
— Местное население в степь не ходит, — к собственному удивлению вмешался Тюменцев и покраснел до подворотничка. — Чего ему в степи надо? Змеи, да тушканы, да тарантулы — больше там никого нет.
Жара усиливалась. Воздух, бегущий навстречу машине, уже не холодил, а грел. Небо приобретало неприятный, алюминиевый оттенок. Кругом сновали, мелко танцуя, какие-то серые точки. Лида сначала подумала, что это в глазах, но потом поняла, что точки действительно танцуют.
— Что это за точки в воздухе?
— Мошкá, — ответил Скворцов.
— Мóшка?
— Нет, по-здешнему именно мошкá. «Мóшка» — это что-то невинное, безобидное. «Мошкá» — это бедствие. В поселке, слава богу, нынешний год ее еще не было, а когда нападет — беда. Все в сетках ходят. Иногда грудного везут в коляске — и он в сетке.
Он мучительно ясно видел этого толстого младенца в сетке во всем его смешном величии, но не умел о нем рассказать.
— Почему же она нас не трогает?
— Ее на ходу машины ветром сдувает. Остановимся — увидите. Тронет.
— Мошкá — она даже голубей ест, — снова вмешался Тюменцев. — Тут в Лихаревке у одного пацана голубей разведено, красивые такие, белые, сизые, есть и мохнатые. Когда мошкá — у него голуби эти на крыше сарая так и танцуют, ну просто танцуют. Ножки у них, у голубей, нежные, вот они и танцуют.
Тюменцев спохватился, что слишком много сказал, и умолк. А сказал он много потому, что нежно любил голубей, особенно мохнатых. «После действительной разведу голубей». Это у него было запланировано. Краска медленно отливала у Тюменцева от шеи и ушей. Он раскаивался, что много говорил, и решил молчать уже до конца дня.
Машина подскочила на выбоине, и сразу после этого раздался взрыв. Лида не вздрогнула, только шевельнула глазами:
— Что это?
— Квас взорвался, — сказал Тюменцев. Вот тебе и промолчал.
И точно, под ногами растекалась коричневатая пенящаяся жидкость.
Скворцов полез под скамью.
— Так и есть. Одна бутылка готова. Две еще целы. Выпьем, пока не поздно.
Вторая бутылка взорвалась у него в руках.
— На черта нам такая самодеятельность, — сказал он, отряхиваясь.
Третью бутылку распили втроем, попеременно прикладываясь к горлышку. Горячий квас отдавал не то соляркой, не то паленой резиной.
— Хорошо, но мало, — сказал Скворцов. — Люблю пить.
— А на седьмом объекте можно будет напиться?
— Черта с два. Воду туда возят в обрез — по литру в сутки на брата. Хочешь пей, хочешь мойся. Большинство предпочитают пить.
