— Два человечка? — заорал Шумаев. — Ты знаешь мои штаты? Откуда у меня два человечка? Кто?
— Ну, хотя бы Бобров и Логинов.
— Ты с ума сошел! Буду я швыряться Бобровым!
— Тогда швырнись Логиновым.
— Не будет тебе и Логинова. У меня план! Приезжают тут всякие...
— Спокойнее, Сергей.
— Как тут будешь спокойнее? — закричал Шумаев. — Изволь, посмотри, какой мне отчет опять прислали! — Он вскочил мячиком, отпер сейф, вынул толстый, жестко переплетенный том и бросил на стол. — Полюбуйся, что они пишут, мерзавцы! — Он с усилием разогнул отчет, нашел нужную страницу и ткнул в нее пальцем: — На, читай! До чего все-таки доходит подлость! Это, можно сказать, высший пилотаж подлости!
Скворцов прочел несколько строк, гневно отмеченных по полям жирной линией, вопросительным знаком и двумя восклицательными.
— Ну и что?
— Как что? Они же, подлецы, явно против двухточки агитируют!
— Я этого не заметил.
— Не заметил! — сатанински захохотал Шумаев. — Младенец невинный! Нет, это их политика! Белыми нитками шито! И кто пишет? Крикун, приоритетчик, болван, неуч! Не может отличить электронной лампы от керосиновой! А ты посмотри, что дальше написано: «...такие нетерпимые факты допускались и в воинской части...»
Тут Шумаев бросил отчет на пол и стал топтать его коротенькими ножками.
— Ты полегче, Сергей, такое обращение с документами не предусмотрено правилами секретного делопроизводства.
Шумаев одумался, подобрал отчет и швырнул его обратно в сейф. Попал метко, на самую полку. Удачное метание несколько его умиротворило.
— Так подкинешь двух человек? — безмятежно спросил Скворцов.
— Черт с тобой, бери Лаврентьева и Мешкова — и ни копейки больше.
— А Логинов?
— Сказано: нет.
— Ну, ладно. Будь здоров, не огорчайся, никто на твою двухточку не посягает.
Шумаев махнул рукой. Скворцов направился в ЧВБ.
Большое помещение ЧВБ было тесно уставлено разнокалиберными столами, за которыми маялись девушки-расчетчицы, размокшие от жары до того, что ресницы поплыли. На некоторых столах стучали счетные машинки, на других были разложены чертежи. Воздух был как в улье, окна — наглухо закрыты. Скворцов направился в главный угол, где за столом побольше других сидел майор Тысячный — невзрачный человек лет сорока с толстым носом.
— Здорово, Алексей Федорович! — бодро начал Скворцов. — Как жизнь?
Позвонил телефон. Подошла одна из девушек:
— Алексей Федорович, вас.
Тысячный поднял маленькие глаза.
— Кто?
— Генерал.
Тысячный засуетился, оправил китель, надел фуражку, подбежал к телефону и вытянулся:
— Слушаю, товарищ генерал.
Разговор был недолгий. Тысячный вернулся к своему рабочему месту, снял фуражку и бережно положил на стол.
— Послушай, — сказал Скворцов, — зачем ты для разговора по телефону фуражку напяливаешь?
— Касказать, на всякий случай.
— Странно, а впрочем, дело твое. Выражай свое уважение к начальству любым доступным тебе способом. А у меня, Алексей Федорович, к тебе просьба. Надо срочно обработать картограмму вчерашнего подрыва.
— Не выйдет.
— Отчего же, мамочка?
— Девушек, касказать, нет. Все на работе, касказать, генерала.
— Так уж и нет?
Тысячный не успел ответить. В окнах потемнело, раздался свистящий, хлопающий шум. Девушки все, как по команде, легли на свои столы лицом вниз, крестообразно раскинув руки. С дребезгом разбилось и зашаталось окно, в комнату ворвался песчаный вихрь, опрокинул графин, взвил к потолку бумаги. Это продолжалось несколько секунд, после чего внезапно шум отрезало тишиной. Девушки поднялись со столов, начали отряхиваться, искать и пересчитывать бумаги. Тысячный рысцой включился в суматоху. По счастью, ничего не пропало. Девушки расселись по местам, стук машинок возобновился. Тысячный вытер лоб. Мокрые волосы у него стояли дыбком.
— Зачем они так, крестиками? — поинтересовался Скворцов.
— Согласно инструкции. Чтобы не унесло, касказать, документы.
— Твоя, что ли, инструкция?
— Моя. А что?
— Удачная идея.
Тысячный расплылся.
— Так как же все-таки с картограммой? Обработай, Алексей Федорович, будь отцом родным. Не моя просьба — Лидии Кондратьевны.
Тысячный косенько прищурился:
— Услуга, касказать, за услугу.
— Говори, чего надо, все сделаем. Вы имеете дело со Скворцовым.
— Вопрос боле-мене личный... Я завтра, касказать, именинник... Всех прошу в гости...
— Только и всего? Это, брат, не тебе услуга, а мне.
Тысячный захихикал:
— Нет, тут, касказать, дело тонкое... Ты с генералом, касказать, Сиверсом лично знаком?
— Я со всеми лично знаком. А что? Привести его завтра к тебе?
Тысячный осклабился.
— Ну, эта службишка — не служба, как говаривал Конек-горбунок в аналогичных ситуациях. Значит, заметано. Я обеспечу тебе генерала, а ты обработаешь картограмму. Идет?
Скворцов тут же пошел обеспечивать генерала. В успехе он не сомневался. Организовывать взаимодействие — это была его стихия, можно сказать, профессия. Позвонить, связаться, выколотить — это он любил.
Ему сразу же повезло: в коридоре стояла группа офицеров и в центре генерал Сиверс. Он что-то рассказывал, все смеялись.
— Здравия желаю, товарищ генерал. Разрешите присоединиться?
— Сколько угодно. Ведь у нас свобода собраний.
Офицеры стояли кучкой, среди них лейтенант Чашкин с милым выражением готовности к смеху на молодом открытом лице. Он так и ел Сиверса глазами.
— И вообще, — продолжал Сиверс, — в периодической печати иной раз находишь дивные вещи! Вот, например, читаю я намедни вашу областную газету и что же вижу? На второй странице — большой заголовок: «Досрочно выполним первую заповедь!» Я глазам не поверил. Я все-таки в гимназии учился и хоть имел по закону божьему четверку за вольнодумство, но первую заповедь помню: «Аз семь господь бог твой, и да не будут ти бози иные разве мене». Что в переводе на современный язык означает: «Я — господь бог твой, и пусть у тебя не будет других богов, кроме меня». Хорошенькое дело! И это самое нас призывают досрочно выполнить!
Офицеры засмеялись, но как-то недружно.
— Товарищ генерал, — сказал Скворцов, — можно вас на два слова?
Кучка офицеров растаяла.
— Тут у меня одно неслужебное дело. Начальник ЧВБ, майор Тысячный...
— А, этот художник? Талантливый человек.
— Так вот, этот талантливый человек завтра свои именины празднует, очевидно, Алексея, божьего человека, а возможно, рожденье, которое в просторечии тоже называется «именины», и одержим желанием вас пригласить.
— Свадебным генералом?
— Просто генералом. Беда в том, что он — нежная натура, робок и чувствителен, как истинный художник, и сам обратиться к вам не решается. Поручил эту миссию мне. Вы согласны?
— Отчего же? Почту за честь.
...»Службишка» действительно оказалась «не службой». Даже досадно немножко. Скворцов любил героические дела, которые никто не мог сделать, кроме него.
11
Майор Тысячный, холостяк, жил не на казенной квартире, как другие офицеры, а снимал частную на самой окраине Лихаревки у хозяйки-вдовы с пятнадцатилетним сыном. Говорил, что ему так удобнее. Вдова была нестарая, робкая женщина с большими глазами, до того восхищенная и порабощенная своим жильцом, что просто глядеть было жалко.
Сегодня Тысячный принимал гостей. Хозяйка ради такого случая отдала ему свою половину дома. Убрано все было до полного блеска, до ослепления: крашеный пол натерт воском, половики разостланы, каждый фикус умыт. Майор Тысячный, в гражданском сером костюме, поскрипывая новыми разрезными сандалетами, лично встречал каждого гостя:
— Спасибо, касказать, не побрезговали.
Гостей было много, человек тридцать, местные и командировочные. За стол пока не садились: ждали генерала. Когда появился Сиверс, Тысячный прямо окоченел от восторга и так вдохновенно произнес свое «касказать», что других слов не понадобилось.
— А ну-ка, ротмистр, покажите свои картины. Я ради них, собственно, и пришел.
Зачем Сиверсу понадобилось назвать майора Тысячного «ротмистром» неизвестно, но выходило почему-то складно. Тысячный смутился:
— Я, касказать, самоучкой, товарищ генерал. Только в личное время, касказать, в шутку.
— Тем более интересно. Будь вы художником-профессионалом — другое дело.
Тысячный провел генерала в свою горницу — просторную, хоть и низковатую, в четыре окна. Здесь тоже все было начищено и вылизано до блеска. На черном клеенчатом диване выстроились подушки с девицами, оленями и розами. Каждая подушка была взбита, расправлена и стояла на ребре по стойке «смирно». На бревенчатых стенах, вперемежку с фотографиями, изображавшими хозяйкину родню, младенцев и покойников, висели картины. В них чувствовалась та же диковатая, тупо вдохновенная кисть. Особенно один закат так и притягивал: мрачный, замкнутый, а на нем — стога...
