сенях пол, узнала у Марьи Ильиничны, где колодец, как к нему пройти, и пошла за водой, чтобы перво-наперво напоить детишек горячим чаем.
Дети-детишки. . Странный у них все-таки нрав, неверный, переменчивый. Скоро отогревшись, они ожили, воспряли. Недавний страх сменился азартом незапланированного приключения, любопытством к деревенской экзотике — печи, образку, лампадке, фотографиям на стене, а вскоре лютым голодом, все прочие чувства и интересы пересилившим, — свои завтраки съели еще в электричке. Конечно, вопрос был очень деликатный. Ирина Петровна понимала, что ученики проголодались, но по причине собственной скромности и бездетности надеялась, что все-таки обойдутся они чаем, как она. Может, так бы и было, зайди они в случайный дом, перетерпели бы, скрепились в понимании, как трудно полунищим, одиноким старикам, отрезанным от последнего снабжения, накормить столько ртов. Но ведь здесь, у Сапуновых, таился где то целый спецраспределитель. Достоверное знание об этом все сильнее мытарило желудки, напрочь перешибая потенциал, так сказать, нравственно-культурный, несъедобный. Казалось, если с минуты на минуту не выдаст Марья Ильинична продукты добровольно, голод возьмет свое, произойдет ужасное: ее раскулачат. Ирина Петровна уже трагически понимала, что голод и милосердие— вещи едва ли совместимые, во всяком случае сегодня, и мысленно в поисках подсказки лихорадочно листала учебник литературы и хрестоматию. Все сидя в уголке под образком, как-то по-птичьи устроившись на краешке стула, она глядела в пол, в жиденький убогий половичок, чтобы не встретиться глазами с детьми, с Марьей Ильиничной, ставившей на плиту большой медный чайник. На подмогу пришла родительница, явно литературы не знавшая.
— Давайте-ка, Марья Ильинична, детей кормить! Раз уж такое случилось. . Не каждый день поезда с рельсов сходят! Продукты, слава Богу, есть, а в следующую субботу новые привезем, — ; сказала она старухе и, заработав на железнодорожной почве бзик, добавила: — Если, конечно, доедем…
— Привезем! Клянемся! Сколько съедим, столько и привезем! Дурак, в два раза больше привезем! В три — орали дети.
Подала Марья Ильинична на стол посуду. Приволокла картошки, которую родительница с дочкой стали чистить. Стала — не выбирая, все подряд — таскать из сеней продукты. Вот только, да простится ей, пачку чая и банки тушенки перепрятала подальше, за поставец.
Радостные дети тем временем, чтобы как-то скоротать эти минуты до- кормежки, изъявили желание поглядеть, где Ирина Петровна в позапрошлом году жила. Решив не напрягать лишними вопросами Марью Ильиничну, учительница повела учеников через сени, через крохотный коридорчик. Дверь была открыта, и двадцать два человека стали с интересом рассматривать полупустую холодную верандочку.
— Вот здесь стояла у нас керосинка, вот здесь раскладушка. . — объясняла Ирина Петровна, наполняясь воспоминаниями.
Вдруг она почувствовала, что пол под ногами уж как-то очень проминается, глухо подвывает и застыла, не решаясь сделать шаг.
— Ребята, по-моему, что-то с полом… Идемте-ка обратно… Сказала она это, вероятно, зря, потому что двое парней тотчас стали исследовать насколько пол крепок, другие тоже соблазнились. Вряд ли, сооружая лет тридцать назад эту пристроечку, Василий Степанович рассчитывал, что когда-нибудь станет она музеем, мемориалом, что пройдутся по полу сорок четыре ноги одновременно, да еще будут синхронно подпрыгивать повыше, испытывая его работу, прочность перекрытия и досок, порядком подгнивших.
— Нормально, нормально, Ирина Петровна! Вон Кравцов, самый толстый человек в мире, любой пол проломит, и то ничего, выдерживает! — заверяли дети, все прыгая.
— Тише, назад, выходим!.. — кричала шепотом учительница, осторожно, точно по первому льду, пробираясь вместе с девочками к двери.
В этот момент Кравцов, желая раз и навсегда доказать, что он не толстый, наоборот, при своих восьмидесяти пяти килограммах даже легкий, пружинистый и ловкий, подпрыгнул повыше, и две доски с треском проломились. Все — кто с хохотом, кто с хохотом и ужасом — бросились к выходу, а Кравцов напирал на толпу сзади, жутко испугавшийся и все же счастливый, что оказался в центре внимания и не сломал ноги.
Прикрывая дверь на верандочку, Ирина Петровна ощущала страшный грех и, к греху еще большему, понимала: сказать Марье Ильиничне правду она не сможет, не хватит у нее духу, по крайней мере сейчас.
— Да починим, Ирина Петровна! Попросим у Василия Степановича досок и починим! Все равно бы сломался! — успокаивали ее ребята, сладострастно пиная и тиская Кравцова.
— А я-то чего, все прыгали, — лениво защищался тот, к тисканью привыкший, без него даже скучавший.
Поели как следует, от пуза. Поддавшись стихии, не удержалась, закусила и учительница. Родительница, жившая с дочерью на девяносто рублей, кусок антикварной твердой колбаски ела с картошкой, не кусая — посасывая. И чаю, конечно, напились, уговорив Марью Ильиничну съесть зефиринку. Посреди трапезы проснулся Василий Степанович, как во сне, мутными глазами оглядел общество. Увидев крупномордого измаслившегося Кравцова, подчищавшего жирную банку, Василий Степанович сказал ему: «Здравствуйте», — видно, принял его за большого начальника, может быть, начальника райсобеса, — и принялся спать дальше.
Теперь — по закону сытости — хотели дети гулять, петь и веселиться. Кое-кто, правда, на улицу не пошел, в том числе девочки-отличницы. Они помогали взрослым мыть посуду, укоряя в сердцах остальных, что самозабвенно играли в снежки, валяли друг дружку в чистоснежных сугробах, пели вместе с Полканом песни из репертуара группы «Наутилус Помпилиус», любовались двурогой луной, безымянными звездами, которых в городе как-то не замечали.
Спать устроились на полу, на стульях. От обилия впечатлений, возбуждения, непривычности и жесткости спальных мест долго не могли угомониться. Каждая реплика, слово в темноте вызывали общий хохот. Учительнице пришлось несколько раз напоминать, что завтра нужно встать пораньше, побыстрее ехать домой — там родители с ума сходят, что Марья Ильинична устала, устроили ей денек. Все же затихли.
— Ирина Петровна, Ирина Петровна, — позвала из сеней родительница.
Учительница, только-только задремавшая на лавочке у окна, выбралась в сени. Мамаша была бледна, как снег, руки ее чернели от сажи и дрожали.
— Ой, Ирина Петровна, — она все еще не могла отдышаться, держалась за сердце, — еще бы десять минут — и все. Хорошо, что я по-маленькому во двор не пошла, больно холодно. Верандочка чуть не сгорела! И дом тоже! Ирина Петровна…
— Как?..
— А вот так. Кто-то покурил на верандочке, окурки в угол бросил, там ящик с тряпьем… Зашла я туда, извините, присесть еще не успела, как чую запах, дым… Окно открыла, ящик в снег, обожглась вон… Ой, Ирина Петровна, еще бы чуть-чуть… — Мамаша закрыла руками лицо.
— Вы только Марье Ильиничне не говорите… — Учительница тоже закрыла руками лицо.
— Не, Ирина Петровна, я только вам. Как представлю, что сейчас горели бы все…
Учительница сделала шаг, прижалась мокрой щекой к
