заваленная хламом швейная машинка «Зингер» на черной станине, афиша, возвещавшая о премьере «Летучей мыши» (пятьдесят седьмой год, Иркутск); несколько фотографий — там молодой комиссар, он же с красивой женщиной в легком платье с плечами и кокеткой. Что-то еще, еще, полуразвалившееся, доживающее. Наглядное пособие по темам старость, болезнь, итог.
— Штраус — гений! Музыка его на века, но текст, текст!.. Ну, скажите, разве может современного человека тронуть такая строчка. . — И, разливая чай, старик произнес что-то кошмарное по поводу любви.
— Не может, — поддакнул я.
Чай цейлонский рязанского развеса. Печенье лимонное. То и другое было третьего дня в заказах, значит, кто-то из пушкинистов принес пакет Колдобскому домой.
— Понимаете, людям нужен праздник. А какой нынче праздник? Водка, телевизор да злобушка лютая. Власть не любят, но не за то, что подлая и бессовестная, а за то, что жрет уедно и местами с ней не поменяться. Чего народ хотел? Чтобы войны не было и чтобы в магазине жалобную книгу наконец дали. Ждали, когда обидчиков накажут. Думали, что демократия — это новое такое название коммунизма, а им опять врут, не говорят, что скоро с отрубленными ногами наперегонки бегать придется. Заступника ждут, верят, что не их бы убивал, а по справедливости. Мы-то с вами счастливые люди, нам известно вдохновение. И нельзя, знаете, быть скупцом, в конце концов, есть долг…
Старик энергично ворошил бумаги на столе, выбирая, что бы мне прочесть, возможно, пропеть. Без сомнения, он верил в то, что говорил, в линию судьбы: Россия — Колдобский-комиссар — опереточный либреттист Б. Ленский (творческий псевдоним) — «Цыганский барон».
То ли он забыл, что искал, то ли передумал: как-то странно, раскинув руки, застыл у стола, точно встал в позицию и слушал теперь, когда доиграет оркестр до нужного места, чтобы пуститься из затакта в канкан. Кажется, он приглашал меня: глаза жутковато сверкали, голова тряслась зазывно — ну?! Сейчас станцуешь, печальный прозаик, все станцуешь, куда ж ты денешься! Не наган ли он искал на столе?
— Веселый вы человек, — сказал вдруг Колдобский, — вы как будто еще не решили, жить вам или нет. Надо определяться, молодой человек! Времечко хоть и сраное, но, уж поверьте мне, бывало похуже, так что рекомендую первое. Сейчас я вам напечатаю.
Отыскав очки, бумагу, он сел за машинку и принялся сильно ударять по клавишам указательными пальцами. Длилось это… Я успел сосчитать количество слов, необходимых для справки, количество букв, знаков препинания, дал запас — на случай стилистических вольностей и уже из этой суммы вычитал удары Колдобского.
— Мешаете, — сказал он, не поднимая глаз, и, несколько ошарашенный, я прекратил считать, да и дышать тоже.
— Вот, — сказал он минут через сорок, — читаю: «Справка, дана в том, что…»
— Это не я. Фамилия чужая, инициалы тоже.
— Вы уверены? С кем же я вас тогда спутал?
Колдобский снял очки и положил руки на лысый череп.
— Так что ж, не годится? — Он протянул мне листок в надежде, что я все-таки соглашусь.
Начался новый цикл: поход к письменному столу, поиск бумаги, возвращение, машинка, закладка.
— Может быть, я напечатаю сам?
Старик не слышал или слышать не хотел.
— Какая же у вас фамилия? Даже интересно…
Я продиктовал по буквам.
— Поверьте, та фамилия и особенно то отчество были куда удачнее. По крайней мере, с ними бы вы давно состояли в Союзе писателей, а не торчали в нашей синагоге.
Он снова печатал, и печатал все медленнее. За окнами падал мокрый косматый снег, было начало шестого, смурной ноябрьский час, когда время потихоньку отстает от хронометров и замирает в изнеможении. Все ли сочинители чуят этот провал? Колдобский-Ленский, верно, чуял. Он повис над клавишей, не в силах двигаться дальше. Не знаю, сколько оцепенение длилось, — показания стрелок об эту пору свидетельствуют лишь об исправности часового механизма, — но, подняв глаза, я обнаружил, что старика нет. Густая теплая тьма заливала комнату, предметы тонули в ней, теряясь, опускаясь вместе с комнатой все ниже по вертикали, вслед за все падавшим, наглядно светлевшим снегом. Выждав немного, я обернулся. Без движения, без шороха старик лежал на кровати.
— Вам худо? Сердце? — Язык мой едва ворочался.
Ни звука. Я стал соображать, что же делать. Искать в этих завалах нитроглицерин? Звонить в «Скорую»? Да, «Скорую», решил я, не двигаясь с места.
— Вы когда-нибудь бывали в реанимации?
— Пока не доводилось, — уже ответив, я сообразил, что вопрос донесся с кровати, а не с того света.
— Время от времени я это практикую. Прекрасное место для раздумий. Тишина какая… Однажды в пятьдесят седьмом я был в Доме творчества, не идет ни в какое сравнение! А отношение какое… Вот где любовь к ближнему! Забота, вежливость, вкрадчивость— только уходи! Знаете, где меня осенило переписать «Цыганского барона»?
— Теперь знаю.
— Особенно там в праздники славно. Пару лет назад я прилег на седьмое ноября. Вдали колонны демонстрантов, флаги на ветру, здравицы, духовые оркестры, а я лежу один, как младенец в утробе. Вас водили в детстве в баню? В раннем детстве?
— Да, в Казачьи.
— Казачьи?! — Старик обрадовался. — Так мы с вами из одной бани! Помните звук, когда засовываешь пальцы в уши, куда вода затекла, и резко делаешь вот так…
Боже, он или призрак уже стоял надо мной и показывал, как, как вынимались пальцы из ушей, после чего, я вспомнил, конечно, окатывало цимбальным звоном шаек, шелестом воды, шлепающих по каменному мокрому полу ног, — звук райский, земноводный, вспомненный до сладкого спазма в мошонке.
— Так вот, — старик уже снова лежал, — седьмое ноября. Поздний вечер. Тишина. Покой. Капельница. Где-то там залпы праздничного салюта. Чу, кого-то везут и кладут неподалеку. Что-то, думаю, рано, жертв народного гуляния обычно позже привозить начинают, уже за полночь. Знаете, у меня к вам маленькая просьба, не сочтите за труд, лягте на диван.
— Одежду снимать?
— Нет-нет, в одежде.
Сбросив шлепанцы, я лег в указанном месте.
— Вы легли?
— Да. Встать?
— Лежать! Значит, примерно вот так, в таком примерно положении и на таком расстоянии друг от друга мы лежим. Я— здесь, а новенький — там, где вы.
Он замолк. Я лежал, упершись головой в тугой диванный валик, спеленутый вечерней тьмой, тишиной, бредом, ощущая улыбку на лице — как бы и не свою, и вновь понятия не имея, длится очередная пауза в нашей пьеске, последует сейчас новая реплика, или хранитель печати затих навсегда.
— Почему вы молчите? — спросил старик. — Ах да, я же забыл, что мы не там. Так вот, лежу я
