— Где козлу до такой! Точно у доброго москаля...
Между тем лодка пристала к этому берегу, и из нее вместе с казаками и двумя неизвестными молодцами вышел сам тур, крутя головою и потрясая бородою... Его так и обсыпали кругом запорожцы...
Но в этот момент из него выскочил... казак, запорожец.
— Пугу! Пугу! — запугал он пугачем.
— Козак с Лугу!
— Ай, да это ж Карпо!
— Да Карпо ж Колокузни, чертов сын! Вот выдумал!
Из тура выскочил и другой молодец, знакомый наш Грицко, что возил патера Загайлу в таратайке... Тур, то есть его шкура, никем не поддерживаемая, повалилась на землю.
— Карпо! Карпуха, братику! Здоров був, братику! — начались приветствия со всех сторон и расспросы.
— Откуда? Как? Как бог принес? Сам убил этого чертяку? Что паны-ляхи? Что ксендзы?
— Ксендзы на хлопцах ездят...
— Как на хлопцах?
— Да вот я и коней панских привел... Они возили на себе Загайлу... Это Грицко, это Юхим, это друкарь, Федор Безридный — козаками будут...
В этот момент на валу прогремела вестовая пушка, и белый дымок ее понесло туда, к Украине... Другой белый дымок взвился с другой стороны вала, и снова грянул выстрел... И этот дымок понесло к Украине, пока не развеяло его в голубом воздухе... И третий дымок, третий выстрел...
Почти каждый из казаков глянул на хоругви и перекрестился. Лица стали серьезные.
Как пчелы в свои ульи, сыпнули казаки каждый к своему куренному значку, к своей чайке, где молодые гребцы, казаки-молодики, пробовали ловкость и удобство своих весел.
— А как же хлопцы? — спросили Карпа другие казаки, указывая на его молодых товарищей, которые стояли как бы растерянные, пораженные никогда невиданным прежде зрелищем отправления Запорожского войска в поход.
— Хлопцы со мною, — отвечал Карпо.
— Да у них нет ничего.
— Добудут в море да за морем — еще какие жупаны добудут!
— А этого черта — тура?
— И он с нами поедет — в нашей чайке... Берите его, хлопцы, да гайда до човна!
Днепр запенился от нескольких сот весел, которыми гребцы бороздили его голубую поверхность. Выступало в поход более полусотни чаек, из которых на каждой было по пятидесяти и по шестидесяти казаков вместе с гребцами. Крик и говор стоял невообразимый: гребцы сталкивались веслами, перебранивались, слышались окрики рулевых... Казаки размещались по местам, закуривали трубки... С берега махали шапками те из казаков, которые оставались стеречь Сечь, пасти войсковые табуны, ловить и сушить на зиму рыбу...
— Берегите, братики, моего Лысуна!
— Стригунца, братцы, моего доглядайте!
Это последние заботы казаков, выступающих в море, последние их, как бы предсмертные, наказы — беречь их любимых боевых коней... А еще кто-то воротится?..
Скоро и «Січ-мати» исчезла из виду. Передовые чайки были уже далеко, точно будто они особенно торопились в далекую, неведомую дорогу. Вся флотилия скользила по воде тихо, бесшумно. Не слышно было ни криков, ни обычных веселых песен. Предстояло дело не шуточное: надо было так осторожно пробраться в море, чтоб «поганые» и не опомнились, как казаки упадут на них «мокрим рядном»...
XI
Казацкая флотилия благополучно доплыла до Кызы-кермена [Кызыкермен — турецкая крепость того времени].
Это была небольшая турецкая крепостца, стоявшая почти у входа в Днепровский лиман и предназначенная собственно для того, чтобы запирать собою Днепр с его страшными чубатыми обитателями и не давать им возможности с их легкими, неуловимыми, как молния, и ужасными, как гром божий, чайками выплывать в Черное море, в этот дорогой бассейн падишаха, обставленный по берегам такими богатыми и красивыми городами, как Козлов, Кафа, Трапезонт, Синоп и сам Стамбул, блестящее подножие тени аллаха на земле.
На стенах Кызы-кермена торчало до дюжины черных пушек, мрачные дула которых обращены были к Днепру и каждую минуту готовы были изрыгать огонь и смерть тем дерзким смертным, которые осмелились бы из Днепра пробраться в заповедный бассейн падишаха, в голубое море, названное Черным потому, что во время бури на нем, как уверял Копычи-паша московского посла Украинцева, делаются черными сердца человеческие.[22] Кроме того, у крепостцы от одного берега к другому перекинуты были цепи, которые преграждали реку, а если и не могли преградить ее окончательно, потому что от собственной тяжести опускались в воду довольно глубоко и, во всяком случае, глубже, чем сидели на воде легкие казацкие чайки, как ореховые скорлупы, скользившие почти по поверхности, — если, повторяем, и не могли окончательно загородить Днепра, то посредством разных поплавков, прикрепленных к ним, и звонких металлических погремушек предупреждали часовых крепости, особенно темной ночью, что неприятель крадется через цепи. Тогда пушки, наведенные как раз на это место, на заграждающие цепи, делали несколько залпов, и неприятель неминуемо бы погиб под ядрами или пошел бы ко дну со всеми своими чайками «раюв ловить», как выражались запорожцы.
Все это очень хорошо знал хитрый «батько козацький, старий Сагайдак» и потому заблаговременно принял свои меры.
Он приказал флотилии остановиться, не доезжая несколько верст до Кызы-кермена у берега Днепра, где образовалась как бы природная гавань. Берег покрыт был лесом — старыми дубами, осокорями, тополями. Сагайдачный, выйдя на берег, приказал казакам рубить самые толстые деревья и стаскивать их к воде. «Дітки» принялись усердно за работу и скоро повалили на землю несколько десятков дубов и осокорей, украшавших девственные берега этой девственной реки.
— Сколько чаек, столько и дубов, детки! — распоряжался Сагайдачный.
— Добре, батьку, — отвечали дружно детки и начали считать нарубленные кряжи.
— Считай ты, Хомо! — подтрунивали казаки над придурковатым, простодушным Хомою.
— Не в чорта ж ты и считать здоров!
Хома начал считать, загибая свои обрубковатые пальцы на правой руке.
— Оце раз, оце два, оце три...
Так он благополучно досчитался до двадцати девяти, а там спутался...
— Оце двадцать девять, оце двадцать десять, оце двадцать одиннадцать...
Взрыв хохота прервал его своеобразное счисление. Хома оторопел и без толку пригибал то тот, то другой палец.
— Добре! Добре, Хомо! Считай дальше: двадцать десять, двадцать — люлька, тридцать — кресало...
Опять взрыв хохота.
— Чего ржете, сто копанок чертей! — гукнул на них старый атаман Небаба.
Наконец срубленные дубы были сосчитаны.
Подошел «старый батько Сагайдак», опираясь на саблю.
— А теперь, детки, в воду дубы, да привязывайте их легонько к челнам, — распорядился он.
— У! Не в черта ж и хитрый у нас батько, стонадцать коп! — ворчал про себя Карпо, волоча с друкарем, Грицком и Юхимом огромный дуб в воду.
Когда все срубленные деревья были стащены в Днепр, Сагайдачный приказал к каждой чайке привязать по дереву, но так, чтобы они плыли не позади чаек, а впереди их. Потом сделали роздых на берегу, поужинали, не разводя огня, чтобы не выдать сторожевым туркам своего присутствия, отдохнули немного. Скоро надвинулись сумерки, а затем наступила ночь, темная, ветреная... Подул северный ветер, несколько свежий, известный у запорожцев под именем «москаля».
— «Москаль» поднялся, это нам на руку, — пояснили казаки.
— «Москаль» нас и в море вынесет.
К полуночи флотилия двинулась далее, но уже так, что каждая чайка шла почти весло к веслу с другою чайкою — двигались «лавою», в один или в два ряда. Шли необыкновенно тихо: ни одно весло не плеснуло сонною водою, потому что флотилия шла не на веслах, а просто плыла по течению.
Впереди чаек плыли какие-то темные чудовища: не то люди-великаны, не то звери, не то черные чудовищные рыбы... Торчали из воды какие-то руки, гигантские пальцы на этих руках: это плыли привязанные к чайкам дубы и осокори...
Тихо, необыкновенно тихо, хоть бы дыхнул кто-либо... Только дышит «москаль», дыхнет небольшим порывом, пробежит по воде и стихнет...
Где-то там, в темноте, запел петух: это в Кызы-кермене — турецкий петух, и он поет так же, как казацкий «швень» на Украине... Еще запел петух, это полночь... Небо так вызвездило: вон Петров Крест, вон Чепига горит, Волосожары... И в Днепре, из темной воды, смотрят и мигают звездочки... Одна покатилась по небу и, казалось, упала в Днепр. Застонал где-то филин.
На одной из чаек, несколько выдвинувшейся вперед, чернеется на носу словно статуя. Это стоит неподвижно сам Сагайдачный и не сводит глаз с туманной дали... Там, впереди, в этом мраке, залаяла собака... Это в Кызы-кермене турецкая собака на ветер лает, не спится ей, как всякой собаке...
Чуть-чуть замигал впереди огонек... Должно быть, в окошечке сторожевой «башти»... А может быть, это звездочка... Нет, не звездочка — темнеется силуэт башни, стен...
