суда, то Вы не можете рассчитывать на меня, так как я скажу тогда чистую правду». Вскоре Симон получил от Иоффе письмо с обещанием заплатить ему 3 тысяч фунтов, если он даст показания, будто вложил в дело 200 тысяч германских марок. Но, узнав из прессы о начатом следствии по вексельной афере, Симон, встретившись с приятелем в Париже, напустился на него с гневными упреками, и, хотя тот оправдывался, что большевики уже якобы предложили ему известную сумму, через три дня Иоффе арестовали[226].
Учитывая вышеизложенные обстоятельства, прокурор обвинял Литвинова и его сообщников в мошенничестве и подлоге. Аналогичной точки зрения придерживались и в Москве: вопрос «О С. Л.», впервые заслушанный 1 ноября 1928 года, когда, решив «принять все меры, обеспечивающие ликвидацию шантажа без какой-либо уплаты», Политбюро образовало специальную комиссию для наблюдения и выработки директив по вексельному делу[227], указан также в повестке заседаний от 12 и 29 ноября, но в постановляющей части протоколов лаконично значится: «Отложить»[228]. В декабре Политбюро еще дважды возвращалось к вопросу «О С. Л.»: 6-го заслушало доклад Микояна и приняло «к сведению решение коллегии Наркомторга»[229], которое в приложении отсутствует, а 31-го, по информации Сталина и Ворошилова[230], постановило: «В связи с вопросом о С. Л. поручить т. Кагановичу[231] сегодня же переговорить с тт. Литвиновым и Микояном»[232]. Речь шла о предложении Ворошилова, который 29 декабря написал Сталину:
Судя по секретным телеграммам ТАСС, дело Савелия Л. принимает скандальный характер. Свистопляска печати, сенсационные разоблачения, всякие вымыслы и инсинуации окрашивают это дело в яркий колорит. Все это несомненно просочится и к нам (через иностранную прессу, через ТАСС и другие каналы)[233]. Я полагаю, что мы должны осветить это дело в наших партийных и советских газетах. Надо толково и подробно изложить махинацию Савелия Л. и его сообщников, чтобы пресечь всякие кривотолки и слухи, которые неизбежно у нас начнут циркулировать[234].
Сталин наложил резолюцию: «Правильно», и 3 января 1929 года в газете «Правда» появилось официальное сообщение:
Париж, 26 декабря (ТАСС). На днях французской полицией арестованы бывший представитель берлинского торгпредства в Москве Савелий Литвинов вместе с компанией белоэмигрантов и международных мошенников, сфабриковавших фальшивые векселя с бланком (индоссаментом) берлинского торгпредства. Не имея возможности представить малейшие доказательства получения торгпредством каких-либо товаров под векселя, арестованные в своих показаниях используют избитую тему о пропаганде, утверждая, будто векселя выданы под финансирование Коминтерна. Внесение в чисто уголовное, явно мошенническое дело политических моментов является, очевидно, попыткой замутить дело и поэтому никого в заблуждение ввести не сможет. Реакционные французские газеты перепечатывают показания арестованных в обычных антисоветских целях.
Примечание ТАСС. Бывший заведующий московской конторой берлинского торгпредства, а затем сотрудник наших торговых организаций за границей Савелий Литвинов, уволенный со службы в мае 1927 г., задним числом сфабриковал ряд векселей и, пользуясь потерявшей силу старой доверенностью, выданной ему берлинским торгпредством, мошенническим путем бланкировал указанные векселя от имени последнего. По получении берлинским торгпредством сообщения об этом мошенничестве оно немедленно обратилось к французским и германским властям с просьбой о привлечении виновных к уголовной ответственности. Французская полиция 10 ноября сего года произвела в одном из парижских банков выемку всех выданных мошеннических векселей и в результате следствия, произведенного французскими и германскими властями, 20 декабря арестовала как самого Литвинова, так и двух его сообщников — Иоффе и Лабориуса. Мошенническая проделка против торгпредства, таким образом, не удалась. Авторы мошенничества в близком будущем предстанут перед французским уголовным судом[235].
11 января 1929 года Литвинов переслал Хинчуку «документы по делу С. Л.», полученные из Парижа, предупреждая, что Довгалевский не успел снять с них копии и просит вернуть с ближайшим курьером, ибо они могут понадобиться защите. Чувствуя вину за произошедший скандал, Максим Максимович убеждал «дорогого Льва Михайловича», что упомянутые документы «никакого серьезного значения для самого дела не имеют», причем «таково же мнение и т. Довгалевского, который пишет, что они и на следователя не произвели никакого впечатления». Речь шла о недавней переписке братьев с берлинским торгпредом, которую Литвинов-старший оценивал так:
Защита может использовать документы лишь для характеристики С. Л., причем она будет, главным образом, цитировать его письмо к т. Бегге, которое рисует его с хорошей стороны. С той же целью защита может использовать и мое рекомендательное письмо на имя т. Бегге.
С другой стороны, в документах имеются следующие неприятные для подсудимого моменты, которые могут быть использованы обвинением: 1) из моего письма ясно, что против подсудимого у нас и раньше были кое-какие обвинения, в которых мы требовали от него отчета, 2) он находился последнее время материально в таком отчаянном положении, которое могло толкнуть его на преступление. Мне даже непонятно, зачем ему понадобилось передавать следователю эти документы.
Обвинение может также останавливаться на том моменте, что если бы С. Л., как он утверждает, действительно пользовался в такой мере нашим доверием, что мы ему давали весьма рискованные поручения и сообщали интимнейшие тайны, — то спрашивается, почему мы не старались держать его при себе, почему мы вытолкнули его на улицу, рискуя разоблачением известных ему тайн. С. Л. не счел нужным представить мое последнее письмо, в котором категорически писал ему, что без его возвращения в Москву ничего делать для него не могу[236].
На следующий день, 12 января, Хинчук известил Довгалевского:
Максим Максимович ознакомил меня с документами, переданными С. Л [итвиновым] Одиберу, копии которых Вы ему прислали с последней почтой. Так как, по просьбе Максима Максимовича, я их ему тут же отослал для возвращения Вам ввиду отсутствия у Вас копий и не имел поэтому возможности снять копии для Правительственной комиссии, — прошу Вас с ближайшей почтой прислать мне фотостаты[237] или, по крайней мере, копии русских текстов, переданных С. Л [итвиновым] Одиберу. При абсолютной невозможности получить фотостаты или русские копии этих документов прошу, по крайней мере, прислать копии возвращенных Вам французских текстов, хотя обратный перевод с французского на русский может не вполне точно передать содержание этих документов[238].
Левитин, направляя 18 января, «по поручению т. Микояна», копии документов Сталину и Рыкову, тоже обратил их внимание на указанное обстоятельство:
Письма эти, оставленные в оригиналах у следователя, были получены парижским Полпредством от следователя, переведенными на французский язык, и здесь в Москве снова переведены на русский язык. Таким образом нельзя ручаться за полную идентичность русского перевода русскому же оригиналу. Помимо того, в силу конспиративного
