считаем полезным продолжать переговоры по всем направлениям»[273].
Но 18 мая Довгалевский получил нагоняй от правительственной комиссии, выразившей «крайнее удивление», что, сообщая «предложение, исключительное по своей важности», он не счел нужным представить соображения парижских товарищей. В Москве полагали наиболее вероятным, что предложение Моро-Джиаффери продиктовано исключительно стремлением избежать гражданского иска не только к держателям векселей, но и к Савелию Литвинову. Но откажется ли Иоффе от показаний, что компаньоны «давали деньги Турову или другому воображаемому агенту Коминтерна»? В Москве считали, что нет, так как это означало бы сознаться в «мошеннической проделке» и лжесвидетельстве. Если защита добьется признания обвиняемых «добросовестными держателями» ценой дискредитации СССР, то, следовал вывод, «нам безусловно не придется платить по векселям, но зато мы выйдем из процесса густо измазанными дегтем». Москва пеняла Довгалевскому, что, выбирая путь, надежный с точки зрения избавления от платежей по векселям, он недостаточно учитывает возможность отрицательных последствий сугубо политического характера. Можно ли добиться реальных гарантий, что защитники воздержатся от враждебной риторики? И если Моро-Джиаф-фери мотивирует свое нежелание участвовать в суде тем, что выступал за дипломатическое признание СССР, то не думает ли он, что сваливать все на воображаемых «агентов Коминтерна» означает дискредитацию советского правительства? Комиссия предлагала обстоятельно разобраться в этих вопросах, чтобы не попасть впросак и не получить скандальный процесс[274].
Отвечая комиссии 24 мая, Довгалевский еще раз уточнил замысел Моро-Джиаффери: держатели векселей дают расписку, что, убедившись в их подложности, отказываются от всяких денежных претензий; сами векселя уничтожаются или передаются торгпредству, которое отказывается от обвинений в адрес Иоффе, Алыпица и Либориуса. Тогда, фигурируя в деле в качестве свидетелей, они наверняка сбегут в Берлин и не явятся на процесс, из-за чего защита будет представлена не мощной коалицией, а лишь адвокатом Литвинова — Сезаром Кампинчи. Но с учетом невыплаты ему гонорара (ведь денег у Савелия нет!) есть надежда, что при заключении «сепаратного мира» Кампинчи откажется от защиты, и Литвинов, которому вряд ли понравится отдуваться за подельников, разоблачит их. Приводя, казалось бы, весомые аргументы в защиту предложения Моро-Джиаффери, полпред объяснял:
Кампинчи будет ругать Коминтерн. Хорошо. Но если мы ни с кем не помиримся, то это будут делать и Кампинчи, и Моро вместе. И никак нельзя забывать, что в этом случае мы при проигрыше процесса заплатим еще миллион долларов по векселям, а при сепаратном соглашении с Иоффе и Ко, мы, кроме ругани Кампинчи, даже в случае оправдания Савелия, ничем больше не рискуем. Мы настоятельно просим не забывать, что мы не имеем возможности выставить адвокатов, равносильных коалиции Моро-Кампинчи, и рискуем быть побитыми, если защита перенесет дело в суд присяжных. А это весьма вероятно, ибо защитники знают, что обвинительный приговор в суде исправительной полиции обеспечен на 75 %.
Надо, конечно, предусмотреть и тот случай, когда, несмотря на наш отказ от жалобы, прокуратура все же посадит на скамью подсудимых не только Савелия, но и всех остальных. Но и в этом случае мы, во-первых, не платим по векселям, а во-вторых, думаем, что можно будет составить на суде коалицию с Моро против Кампинчи на платформе: Савелий через фальшивого Турова всучил Иоффе фальшивые векселя (Моро будет это утверждать, а мы будем молчать). Мы говорим об этом пока гипотетически, хотя намеки на это уже есть. В крайнем случае, если Моро на суде вероломно повернется против нас, то наши адвокаты дадут ему отпор, но несомненный плюс в виде аннулирования векселей остается и тогда.
Что касается переговоров с помощником Кампинчи, то они ничего не дали: Жерар Стросс предложил Груберу не возражать против освобождения Савелия из тюрьмы в обмен на обещание не нападать на советское правительство. Но, хотя Довгалевский полагал, что даже в случае, если Савелий удерет, а Кампинчи откажется от защиты, это будет не так уж глупо, — Грубер ответил Строссу отказом.
В отношении предложения Пренской, на очередной встрече с которой речь снова зашла о таинственном документе, устанавливающем подложность векселей, возникали две трудности. Во-первых, он находился где-то очень далеко, «за четыре границы», и, прежде чем выехать за ним, Пренская выражала желание договориться, у кого документ будет депонирован, причем таким лицом мог быть только адвокат, не участвующий в деле. Но Савелий не хотел, чтобы об этом знал даже его защитник, из-за чего, конечно, ни один приличный адвокат не решился бы взять документ на хранение во избежание обвинения в нарушении профессиональной этики. Во-вторых, требовалась экспертиза, не является ли документ фальшивкой, но Пренская отказывалась от передачи его в чужие руки до освобождения Савелия из тюрьмы. Поэтому Довгалевский считал, что из переговоров с Пренской ничего не выйдет, но если договориться с Моро-Джиаффери, то Савелий капитулирует на милость победителей[275].
Напротив, в справке «Французский процесс», переданной правительственной комиссией в Политбюро 22 мая, то есть еще до получения ответа Довгалевского из Парижа, говорилось, что предложение Евы Пренской «наиболее приемлемо» в случае получения от нее «вполне доброкачественного документа», доказывающего подложность векселей. Воспользоваться планом Моро-Джиаффери, к которому склонялся Довгалевский, по мнению комиссии, следовало только при условии представления документа, который бы, с одной стороны, вполне аннулировал векселя, а с другой — гарантировал, что обвиняемые и их защита не придадут процессу политической окраски и не предпримут никаких действий к дискредитации советского правительства. Правительственная комиссия обращала внимание Политбюро на риск оправдания Савелия и компании, в случае если разбирательство перенесут в суд присяжных, рекомендуя ввиду этого отнестись к «мирным предложениям» со всей серьезностью, дабы избежать процесса, но, конечно, при определенной гарантии защиты материальных интересов и соблюдения престижа СССР. То есть основной вопрос, подлежавший решению Политбюро, заключался в том, идти ли на мировое соглашение или довести дело до суда, несмотря на риск неблагоприятного исхода дела[276].
Заслушав информацию Хинчука по вопросу «О С. Л.» 23 мая, Политбюро вынесло свой вердикт:
а) Признать нецелесообразным вступать в какую-либо сделку по этому делу.
б) Постараться получить письменный документ, формулирующий предложение сделки от Пренской и др.[277]
Но уже 29 мая Довгалевский информировал Москву, что переговоры с подругой Савелия «пока оборвались», ибо она больше не приходит в полпредство, куда вызывать ее сочтено неудобным, — тем более что и телефона у нее нет, а писать ей и вовсе не годится. Правда, Грубер виделся в суде с Долинером и Лютц-Блонделем, которые, снова уговаривая его «прикончить» дело, обещали, что вернут злополучные векселя «при условии небольшого вознаграждения за понесенные труды и неприятности». Но Грубер ответил, что не стоит об этом даже
