поблизости от этой церкви был дом, в котором Гоголь читал Шевырееу неизвестные главы «Мертвых душ».
Однако в Спасском чтение так и не состоялось, хотя Гоголь и собирался прочитать последние главы второго тома (первые он читал Смирновой в Калуге, о чем сохранились драгоценные записи Л. И. Арнольди). Тогда в Спасском Смирнова заболела, п чтение сорвалось.
Литературоведам, изучающим творчество великого русского сатирика, известно, что отдельные главы в окончательной редакции второго тома Гоголь читал профессору Московского университета С. П. Шевыреву. Одно из чтений состоялось в голицынском доме Больших Вязем летом 1849 года, где отдыхала тогда семья Шевыревых. Письма и высказывания Шевырева о содержании второго тома, хотя бы через третьих лиц, были бы чрезвычайно важны: он особенно близко стоял к литературной работе Гоголя в последние годы жизни. «Вероятно, в бумагах Шевырева сохранились какие-либо воспоминания о слышанных им главах второго тома «Мертвых душ»; по крайней мере мне известно, что он намерен был припомнить о содержании тех глав, от которых не осталось никаких следов, и изложить их вкратце на бумаге».
Так писал Л. А. Оболенский, близкий знакомый Гоголя. Но до сих пор никаких известий Шевырева о втором томе, кроме упоминания о некоем штабс-капитане Ильине (персопаж, совершенно не известный гоголеведам!), до сих пор не обнаружено. Необходимо изучить архивы лиц, которые могли быть вместе с Шевыревым слушателями в голицынском доме. Кто они? Думается, это прежде всего семья Голицына и его друзья. Установить их, просмотреть их архивы - дело историков русской литературы.
До недавнего времени не знали адреса дачи Шевырева, на которой состоялось гоголевское чтение 1851 года. Его выявила кандидат филологических наук, автор ряда работ о Гоголе - Е. С. Смирнова-Чикина. Просматривая гоголевские материалы отдела рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленииа, она обнаружила визитную карточку Шевырева. На обороте ее рукой владельца написано карандашом: «Спасская застава у Покровского монастыря по Рязанскому шоссе, поворот налево на 12 - 15 верст в село Троицкое или Кагулово».
Нетрудно выяснить, что это село Троицкое-Кайнарджи, принадлежавшее некогда фельдмаршалу П. А. Румянцеву. Одна из его ферм называлась «Кагулом».
…Бывают поразительные находки. В самых неожиданных местах - в сенях, на чердаке, в чулане, в старых сундуках, в дуплах деревьев люди находят ценные рукописи, рисунки, различные документы. Писатель Вл. Лидин рассказывает, что один военнослужащий обратил внимание на слово «Тургенев» в письме, о которое вытирал бритву парикмахер. Оказалось, что это подлинное, неизвестное ранее письмо прославленного автора «Записок охотника».
А не могут ли оказаться в одном из домов близ Троицкого-Кайнарджи или Больших Вязем неизвестные, не менее важные, чем письмо Тургенева, записки С. П. Шевырева о Гоголе? Ведь нашли же нежданно-негаданно в селе Спас-Угол множество писем Салтыкова-Щедрина, о чем вы прочитаете в этой книге…
«Чаепитие в Мытищах»
Сегодня, в день большого церковного праздника, художник Василий Григорьевич Перов с рассвета - в Больших Мытищах. Расположился в заранее снятой чисто прибранной горенке. За утренним чаем вдоволь наговорился со словоохотливой хозяйкой, приготовил альбомы, холсты, карандаши и кисти.
Вышел в палисадник.
Отовсюду тянутся приятные, пахнущие лесом и еловыми шишками дымки самоваров. На укрытых белоснежными скатертями столиках, вынесенных в это теплое утро в сады, чинными рядами расставлена сверкающая посуда.
Жители Больших Мытищ ждут гостей. Это не родственники, не знакомые, а богомольцы из знати. В Мытищах они делают первую остановку на восьмидесятиверстном пути из Москвы в Трои-це-Сергиеву лавру.
Перов идет на шоссе. Уже появляются поодиночке и группами первые богомольцы. С каждой минутой их больше и больше.
Через какой-нибудь час тракт превращается в разливанное море людское.
Шум, говор, кряхтенье, стоны. Цоканье копыт по неровной, лишь местами замощенной дороге. В облаках пыли движутся пестрые толпы богомольцев.
Понуро шатают в разбитых лаптях крестьяне дальних дере-лень. Старики, старухи, молодые и дети.
Вот спотыкающаяся гурьба сухоньких, одетых во все темное старушек странниц. В руках корявые посошки, скорбные узелки с сухарями и луковками.
Или вот купеческое семейство: «сам» - высокий, прямой, как жердь; его пыхтящая стопудовая «половина»; сынки, взирающие на все с тупым безразличием. Семейство идет по обету: купец, совершив выгодную сделку, побожился поставить огромную свечу перед «чудотворной» иконой Троицы, что в лавре.
Бредут в невообразимых лохмотьях калики перехожие, хромые, безрукие, изъязвленные, с бугристыми распухшими лицами, с красными слезящимися глазами.
В изящном экипаже проезжает барыня-помещица, одетая во все белое. Толстый кучер, не церемонясь, тычет в толпу кнутовищем, теснит пешеходов к обочине. Теснимые озлобленно ругаются, плюются и, спохватившись, неистово крестятся.
Появляются закрытые экипажи. В них - высокие духовные персоны. Нет-нет да и раздвинется шторка маленького окошка и выглянет то праздно-любопытное, то брезгливо-строгое лицо в высоком черном или белом клобуке.
Кажется, в этот жаркий воскресный день собралась сюда вся Русь - страждущая, жаждущая замолить грехи, чающая избавления от лихой напасти, ждущая, как манны небесной, радости в горестной юдоли жизни.
Трудно найти живописцу другое место, где было бы столько обнаженной правды, где сосредоточилось бы столько самых выразительных типов и характеров.
Перов старается запомнить отдельные лица, фигуры, позы. Он стоит в стороне от дороги на пересохших комьях земли и украдкой делает карандашные наброски в маленький походный альбом. Но людей так много, а впечатления так обильны и так быстро сменяются, что это раздражает и утомляет художника.
И Перов возвращается в Мытищи. Он медленно проходит мимо домов и домишек, заборов и огородов.
Сегодня несомненно будет пожива, встретится острый сюжет для картины. Но что же выбрать?
Примеченпая им в сутолоке барыня-помещица блаженно сидит на стульчике, заботливо вынесенном в прохладную тень. Кучер у конюшни распрягает сытую лошадь.
Барынька пока еще жеманно отказывается от чая, хотя с вожделением поглядывает на самовар.
Перов идет мимо залаявшей было, но тут же признавшей его собаки, входит в низкий домик, чуть задев головой о притолоку. Подходит к одному окошку, другому, внимательно вглядывается; зорким глазом не спеша обводит все закоулки своего и соседского сада и двора. И вдруг вздрагивает: где-то совсем слева, в уголке соседнего сада, он замечает нечто, его поразившее… Как охотник, он терпеливо выжидает и, наконец почувствовав, что пора, и прошептав: «Ага, узел завязан», затаив дыхание, выходит, приготовив оружие. Это беспощадный карандаш, убийственная кисть художника-реалиста.
Сейчас он думает об одном: как бы не «упорхнула» эта крупная, жирная «птица».
Тихо, осторожно, словно крадучись, выходит.
Какое счастье! Персона беспечно и явно надолго расположилась и будет в неведении блаженствовать. С безразличным видом скучающего хозяина художник подходит к низенькому
