— С таким именем? Я вас умоляю.
— И он — вовсе не разрушитель, он мог привести нас в Рай, как замечательно охарактеризовал это д-р Гильберт.
— Д-р...Дэвид Гильберт, заметьте.
— Он тоже не Еврей.
— Как хорошо тут все сегодня информированы.
Kolonie, колония, оказалась хорошо вентилируемым комплексом кирпичных зданий из глазурованного желтого кирпича, надежных построек, соответствующих принципам Невидизма, современной архитектурной школы, адепты которой верили: чем более «рационален» проект здания, тем менее видимым оно окажется, в крайних формах сливаясь с так называемым Вторичным Параметром — в шаге от высвобождения в Невидимое, или, как некоторые предпочитали это называть, в «собственное мета-здание», минимально закрепленное в материальном мире.
— Пока однажды от здания не останутся лишь следы в этом мире, несколько мотков колючей проволоки, определяющих схему расположения того, что больше нельзя увидеть... ... возможно, также, определенные ароматы, просачивающиеся поздно ночью откуда-то с наветренной стороны, ветер теперь обладает тем же коэффициентом преломления, что и отошедшее Здание...
Это серьезно объяснил Киту какой-то человек в униформе сторожа, которого Кит по своей наивности принял за такового. На рукаве униформы красовалась нашивка с изображением стилизованного человеческого мозга, в который наполовину было погружено лезвие некоего Тевтонского топора — Кит принял ее за эмблему Колонии. Оружие было черно-серебристым, мозг — веселый анилиновый пурпур. Сверху девиз: «So Gut Wie Neu», или «Как новенький».
Дело происходило на «Поле Дирижаблей» — причудливой плоской поверхности, где осуществлялись работы, предусмотренные в сумасшедшем доме, Klapsmühle, в том числе — перемещение земли, выемка породы и обработка поверхности под надзором отряда «инженеров» с похожими на настоящие инструментами землемеров и так далее: судя по всему, они не были пациентами Колонии, хотя здесь редко можно было что-то утверждать определенно.
Сегодня в Колонии царила большая суматоха — в любую минуту ожидали прибытия и приземления настоящего Дирижабля на Поле Дирижаблей! Большинство обитателей никогда не видели Дирижабль, но некоторые не стеснялись описывать его другим:
— Он придет и унесет нас отсюда, приглашаются все, это экспресс-полет в Дуфланд, на прародину пациентов психбольниц, он будет спускаться — исполинский апофеоз богемского декора, сияющий всеми цветами спектра, а Корабельный Оркестр будет играть старые хиты, в том числе «О времена, о нравы» в ¼ и «Черный кит Аскалона», пока мы будем радостно подниматься на борт, в гондолу обтекаемой формы, зависшую в Точке Бесконечности, поскольку тайное Имя Дирижабля — Эллипсоид Римана, — и так далее.
Мяч, посланный откуда-то издалека, теперь парил над головами, и вскоре кто-то по ошибке принял его за Дирижабль, прибытие которого, как все надеялись, не станет помехой для футбольных матчей, кажется, проходивших на Поле Дирижаблей весь день, и, особенно, в темноте — это была любимая обстановка, хотя она требовала другого стиля игры.
— Этот мяч скачет, как голова Иоканаана, — воскликнул кто-то, отсылка к недавней терапевтической экскурсии пациентов в Берлин для ознакомления с постановкой оперы Рихарда Штрауса «Саломея», с которой д-р Дингкопф ушел, бормоча об «остром невропатическом кризисе духа в современной Германии», а группа пациентов — обоснованно, учитывая, что Штраус охарактеризовал свое произведение как «скерцо с фатальной развязкой» — разразилась безумным смехом, вскоре распространившимся с полуторных мест на места «нормальных» людей в остальных частях театра. После этого путешествия персонал Колонии вынужден был мириться с новой броской фразой — и на футбольном поле, и в столовой (Что мы едим? — Похоже на голову Иоканаана) или слушать религиозный спор Пяти Евреев — это была единственная ария, которую почему-то все, кажется, запомнили, нота в ноту, вероятно, чтобы раздражать д-ра Дингкопфа, вскоре его терпение лопнуло, рассказывали, что он блуждал по полям в неурочное время, напевая смущенным тенором «Юдеамус игитур, Юденес дум суу-мус...»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— ICH BIN EIN BERLINER! БЕРЛИНЕР!
— Что, простите?
Пациент, кажется, взволнованно обращался к Киту.
— Он не причинит вам вреда, — заверил его д-р Дингкопф, пока санитары ловко уводили пациента. — Он уверен, что является неким популярным кондитерским изделием из Берлина, похожим на ваши американские, как вы это называете, пончики с желе.
— Как давно он здесь?
Доктор пожал плечами.
— Сложный случай. Пончик с желе — столь яркая метафора тела и духа, что вернуть душевное здоровье только с помощью доводов рассудка становится проблематичным, поэтому нам нужно обратиться к Феноменологии и принять буквальную правду его иллюзии — отвезти его в Геттинген, в определенную кондитерскую, Konditerei, где его обсыплют с ног до головы сахарной пудрой, Puderzucker, и позволят сесть или, фактически, облокотиться на полку, обычно предназначенную для выпечки.
Когда он заводит свое «Их бин айн Берлинер», большинство покупателей пытаются всего лишь исправить его дикцию, словно он из Берлина и хочет сказать «Я – берлинец», но иногда его действительно покупают:
— Вам нужен пакет, мадам?
— О, нет, спасибо, я съем это прямо здесь, если можно.
— Ну, если даже это не вернет его к реальности...
— Увы, нет, он остается инертным, даже если его пытаются...надкусить...
Несколько часов спустя Кит заметил огромную мягкую расплывчатую массу во мраке спальни, источавшую легко узнаваемый аромат свежей выпечки.
— Тсс, не реагируй, пожалуйста.
— Окей, я просто лежал здесь, рассматривал обои во тьме.
— Да? Правда? Они — что они тебе говорят?
— Они уже привели меня к неожиданным выводам относительно автоморфных функций. У тебя как дела?
— Ну, сначала позволь уточнить: я — не пончик с желе.
— Должен сказать, сходство есть, потрясающе, и ты умеешь разговаривать, и всё такое?
— Это был единственный известный способ связаться с тобой. Меня прислала твоя подруга мисс Хафкорт.
Кит посмотрел на него. Еще одна жертва ее обаяния, наверное, всё, что Яшмин надо было сделать — подарить этому типу поцелуй.
— Это — как невидимость, — продолжал призрак, — только по-другому? Большинство людей не могут признать, что меня видят. Поэтому в сущности они меня не видят. А еще — аспект каннибализма, конечно.
— Аспект...Я не совсем...
— Ладно. Это их сковывает, не так ли. Я имею в виду — если бы я был человеком и они решили бы съесть меня на завтрак, это превратило бы их в каннибалов, а если я на самом деле — пончик с желе, значит, будучи каннибалами, они должны все тоже превратиться в пончики с желе, понимаете?
Он беззаботно рассмеялся.
Кит поднял голову и посмотрел на радиевый циферблат часов на стене. Полчетвертого утра.
— Давай отсюда выбираться? — крупногабаритная выпечка провела его по коридору, они свернули за несколько углов и вышли сквозь помещение для оборудования на лунный свет. — Я с удовольствием провел бы тебя к выходу, но скоро время завтрака, и...ну, ты понимаешь.
Кита нашли спящим у забора. Д-р Дингкопф ждал его в кабинете с огромной кипой документов о выписке, которые нужно было подписать:
— Ваши британские друзья походатайствовали о вас. Что значит мое профессиональное суждение, двадцать лет клинической практики против этого низменного родоплеменного сговора...это была не чистокровная нация...Хафкорт...Хафкорт? Что это за фамилия?
Яшмин встретилась с ним в кафе, в котором они были однажды вечером. Он не начал снова нормально спать и не видел особого смысла в бритье.
— Идем. Прогуляемся по Стене.
Было безмятежное утро, легкий ветерок ерошил листья лип.
— Что тебе известно о Шамбале, Кит?
Он повернул голову, косясь на нее одним глазом. Что это все сегодня такие чертовски деловые?
— Может быть, слышал о ней пару раз.
