не имело места в традиционных культурах) – но такое событие, которое трансцендирует время, выводит нового, искупленного человека за его пределы к «восьмому дню творения» (осьмигласие, октоих – символ этого надвременного акта в богослужебном пении). Ранние христиане, напоминает автор, думали, что наступило
последнее время между первым и вторым пришествием Христа (чистая правда: так думают, когда думают, не только ранние, но и современные христиане). Таким образом, христианство защитило человека от истории (рискну продолжить мысль Мартынова) даже надежнее, чем традиционное язычество. Западноевропейский человек, ныне «безнадежно испорченный историей», не всегда был таким, чему свидетельство – монашеский подвиг любви и послушания и грегорианский хорал – певческая икона подобного жития. Ниспадение же из этого состояния в историю началось в Западной Европе с Иоахима Флорского (ХII век), с его учения о трех «прогрессирующих» эрах, соответствующих раскрытию трех Лиц Св. Троицы, и с хилиастических чаяний эры Св. Духа (чему предшествовала западно-восточная церковная схизма как признак утраты иконической целокупности культуры).
Нечего и говорить, точка отсчета выбрана Мартыновым достаточно остроумно и не бессмысленно. И все же его схема представляется мне своего рода теологической стилизацией, предпринятой в нужном автору направлении. Христианство как миропонимание столь же надвременно, сколь и «внутривременно», исторично (здесь уместно вспомнить выражение Владимира Соловьева: «богочеловеческий процесс»). Согласно Евангелию, Царство Божие есть и свершившееся исполнение времен и сроков (о чем – Благая Весть), и некая длительность этого свершения. «Оно подобно закваске, которую женщина, взявши, положила в три меры муки, доколе не вскисло все» (Лк., 13:21). «Вскисание закваски» и есть сущность так называемой новой эры; интраистория в контексте внешней ее истории, продолжение Священной Истории, обнимающей оба Завета и открывающейся человеку как действие Промысла, на которое он волен ответить согласием или противлением[1228].
Между тем религиозно-историческая постройка Мартынова не нуждается в идее Промысла и редуцирует все культурно-историческое творчество (со-творчество Промыслителя и человека) к нарастающему этап за этапом непослушанию и своеволию, то есть к религиозной ориентации с отрицательным знаком. Из диссонансов сегодняшнего дня нам может показаться, что так оно и было на деле. Но тогда придется признать, что творческое вдохновение, о котором оставили столько свидетельств создатели «идеалистической», по П. Сорокину, культуры, – не более чем «прелесть» в церковно-аскетическом значении этого слова. Впрочем, Мартынов так и считает: «В отличие от традиционного музыканта или распевщика, композитор не подключается к некоей уже существующей звуковой данности, но сам создает эту данность <…>. Конечно же <…> в процессе создания новой звуковой данности неизбежно должна возникать аберрация воспроизведения, или “трансляции”, как бы придающая дополнительную ценность акту авторства. Это проявляется в весьма распространенном мнении, согласно которому через композитора может говорить Бог или Космос и композитор является всего лишь проводником “подслушанного” им. На самом же деле это является иллюзией и принятием желаемого за действительное» (М1, с. 174).
Естественно, Мартынов, предвосхищая напрашивающиеся недоумения, не может сам не задаться вопросом: «Как принципы, столь противоречащие изначальным интенциям христианства, могли зародиться в самом лоне христианской церкви?» (там же, с. 11). В смысловых границах его концепции ответ на этот вопрос, видимо, найти невозможно, и ее изъян засвидетельствован тем, что автору пришлось совершить изумивший меня, сказать по чести, прыжок в область астрологии и сомнительных мечтаний New Age’а. А именно: то, что мы живем в эру Рыб, под этим зодиакальным знаком, – «есть данность астрономическая и данность астрологическая» (М1, с. 112). И вот, временнóе перемещение (точки весеннего равноденствия) от одной к другой Рыбе, вместе составляющих это зодиакальное созвездие, можно интерпретировать как небесную предопределенность движения человеческой истории от Христа («рыба», как известно, – криптограмма имени Спасителя) к Антихристу (супротивная Рыба). Это переход от Тысячелетнего Царства Христа[1229] к царству Антихриста, когда прежде скованный Сатана выходит из бездны; соответственно, переход от Бытия как Откровения к Бытию как Истории и переход от послушания к своеволию. Под знаком второй Рыбы протекает II тысячелетие, то есть время, которое у историков принято называть Новым. – ну а III тысячелетие ожидает эра Водолея… Разумеется, такая отсылка к астрологии, пусть и подкрепленная авторитетом Иоганна Кеплера, неудобоварима, а с точки зрения ортодоксии даже нечестива (ибо ни Божий Промысл, ни человеческая воля, согласно этой точке зрения, не находятся в подчинении у маршрутов небесных тел).
Однако, если, простив автору непосильность объяснения, обратиться у него же к феноменологической фиксации того, чтó во II тысячелетии по Р. Х. все-таки в Европе произошло, нельзя не признать меткости за его описанием. Оперируя формулами Хайдеггера: освобождение от старой «достоверности спасения» для «новой достоверности», в которой человек «сам может обеспечить себя назначением и задачей», – Мартынов схематически демонстрирует этапы этого освободительно-опустошительного процесса. «…“Новая достоверность” начинается как комментарий к “старой достоверности”, продолжается как полемика со “старой достоверностью” и как критика ее, а кончается как полное отвержение и отрицание этой “старой достоверности”» (М1, с. 116). В сущности, в этих словах описан поэтапный уход Церкви и христианства в целом из истории и из культуры (снова вспомним П. Сорокина: еще есть христианские художники, но нет христианского искусства). Логически с этим не поспоришь. Но стоит мысленно вообразить все культурно-творческое величие этих «комментариев» и этой «критики», как закрадывается сомнение: не есть ли уход с культурной авансцены никогда не навязывающего себя насильно Бога – сокровенная форма его вдохновляющего присутствия? (До той поры, конечно, пока «полемика» и «критика» не переходят в «полное отвержение» и, значит, в бесплодие.) Правда, у автора «Конца времени композиторов» на сей неоспоримый пир творчества есть свой ответ: дескать, утрату «достоверности спасения» можно сравнить с распадом атомного ядра, в результате чего высвобождается огромное количество энергии. Но для христианской оценки не существует нейтральных энергий (в духе модного понятия «энергетика» с едва ли не оккультными обертонами), и если не счесть тысячелетний период европейской культуры питаемым непосредственно «из преисподней», придется признать присутствие в нем энергий, даруемых свыше.
Впрочем, Мартынов нисколько не останавливается перед тем, чтобы квалифицировать эти «энергии распада» как разрушительные. Вот он цитирует древнекитайскую характеристику «музыки смутных времен», нарушающей гармоническое состояние космоса: «Когда барабаны и литавры гремят, как гром, когда гонги и цимбалы звенят, как вспышки молнии, когда лютни и свирели, пение и танцы подобны воплям <…> сердце слушающего приходит в смятение, в ушах и глазах – сумятица, все тело-естество – в потрясении…» (М1, с. 35). Я в простоте своей подумала было, что тут заодно и недурное описание heavy metal, особенно когда он звучит по ночам за окном, сотрясая мое тело-естество. Но не тут-то было. «…Не напоминает ли, – замечает автор, –
