Но он не увидел дрожащего и жалкого раба, только что стоявшего перед его очами, — малаец скинул смешную унизительную ливрею и стоял совершенно нагой с мерзкой ухмылочкой и хмурым взглядом каннибала, разглядывающего свою жертву, которую вот-вот сожрет.
Невыразимый ужас сковал Луицци, голова его закружилась, он почувствовал, что готов пасть на колени перед королем зла, и жутко закричал, решив просить пощады, и тут отворилась дверь.
Конец шестого томаТом седьмой
I
Продолжение предыдущей главы
Дверь распахнулась, и вбежала госпожа де Серни{419}.
Сатана во второй раз отступил от обычного порядка, принятого с Луицци, и остался в углу комнаты. Арман, уже готовый встать на колени перед своим рабом, распрямился и бросился к Леони, как испуганный ребенок к матери. Если бы страх, который охватил его, не сдавил ему горло, то Арман несомненно громко кричал бы, моля Леони о помощи, но он не мог ни произнести хоть слово, ни отвести взгляд от того угла гостиной, где неподвижно и зловеще застыл Дьявол.
— Арман, Арман, я слышала, как вы говорили с кем-то, спорили, мне показалось, вы не одни, однако здесь никого нет, ровным счетом никого. — Леони беспокойно оглядывалась.
Луицци, несколько оправившись от страшного волнения, ответил:
— Никого, в самом деле никого, только угрызения совести, которые пожирают меня, только дьявольские мысли, которые овладевают мной.
Уловив глубочайшее отчаяние в дрожащем голосе барона, Леони печально взглянула на него, затем приложила свою белую и прохладную руку к бледному и пышущему жаром лбу Луицци и нежно проговорила:
— Арман, если прошлое для вас так ужасно, постарайтесь не думать о нем и обратите свой взор в будущее.
Дьявол захохотал, а Луицци содрогнулся.
— Увы, — Леони заметила движение барона, — боюсь, будущее страшит вас не меньше, чем прошлое, похоже, вы впали в отчаяние, предвидя его.
Луицци хотел успокоить Леони, но неожиданно за окнами раздался крик:
— Они здесь, я узнал голос графини.
Дверь, которая вела во внутренние помещения гостиницы, тут же отворилась, и на ее пороге возник господин де Серни в сопровождении комиссара полиции и двух жандармов.
— Вот обвиняемая и ее сообщник. — Граф указал сначала на свою жену, а затем на Армада.
Жандармы приблизились к госпоже де Серни. Строго и с достоинством она первая обратилась к ним:
— Не трогайте меня… Я пойду за вами.
— Тогда возьмите господина, — приказал комиссар, указав на барона{420}.
Арман, растерявшись от вихря чувств и событий, оглянулся, как бы ища оружие, с помощью которого он мог бы защитить Леони и себя, но увидел лишь, как, дико сверкнув глазами, Сатана медленно поднял руку и указал на дверь в комнату Леони.
Не трусость и не расчет толкнули барона к этой двери, не низкое желание бросить Леони, не надежда, что он сможет ей помочь, если будет на свободе, а не в тюрьме: то был неосмысленный и невольный порыв, один из тех порывов к спасению, которые так неодолимо увлекают человека, находящегося в опасности, в общем, тело Армана бросило его вон из гостиной.
Ворвавшись в комнату Леони, барон увидел другую дверь, которая тоже оказалась не заперта, выскочил через нее на узенькую лестницу, быстро спустился, очутился во дворе, пересек его, выбежал на улицу и, как бы подталкиваемый высшей силой, побежал куда глаза глядят, пока не пересек весь город и не опомнился на большой дороге.
Ночь была темна, улицы пустынны.
Видимо, только поэтому барону удалось скрыться, уже в двадцати шагах от гостиницы он был недосягаем для жандармов, но даже если бы кто-то и встретил бегущего с непокрытой головой человека, то несомненно принял бы его за сумасшедшего или вора.
Когда наконец усталость взяла свое, барон остановился и сел у края дороги на одну из тех куч дорожных камней, которые постоянно напоминают путникам о том, что местные власти неустанно заботятся о состоянии дорог, тогда как выбоины на тех же дорогах дают понять, что их не ремонтируют никогда.
Прошло некоторое время, прежде чем Луицци, сидя на своем странном сиденье, почувствовал, как начало стихать бешеное биение его сердца, возбужденного долгим бегом. Он еще не мог думать, он слишком запыхался, чтобы на чем-нибудь сосредоточиться. Боль в легких мешала ему. И только когда воздух стал более или менее свободно проникать в грудь, Луицци начал приходить в себя, мысли завихрились в его голове. Увидев себя посреди большой дороги, он вспомнил о Леони, которую только что бросил одну, без защиты, оставил в лапах мужа, на потеху его злобе, и одновременно устыдился и ужаснулся самому себе.
Полный решимости, он поднялся, чтобы вернуться в Орлеан, но, как только сделал первый шаг, услышал голос, зазвучавший из темноты:
— Глупец!
Луицци обернулся и увидел Сатану, который сменил облик Акабилы на нечто менее вычурное. Теперь Дьявол облачился в дорожное платье, если можно так назвать тот обыкновенно жалкий и невзрачный костюм, который мы носим во всех случаях жизни. Тем не менее его сюртук был застегнут до самого подбородка, длинные сапоги на меху поднимались выше колен, просторное пальто «летучая мышь» свисало с плеч, а кепка с опущенными на уши отворотами заменяла ему тот бесформенный кусок черного фетра, который именуется шляпой.
Луицци, слишком недовольный собой, нуждался в ком-то, на кого он мог свалить вину за собственное недостойное поведение, поэтому, едва узнав Дьявола по блеску зрачков, горевших бледно-зеленым светом, барон вскричал:
— Кто звал тебя, раб?
— Ты.
— Ложь!
Дьявол повернулся спиной к Луицци и холодно ответил:
— Вы сошли с ума, господин барон.
— Да… да, правда, я звал тебя, но не здесь, и я не просил тебя следовать за мной.
— Вы приказали мне удалиться?
При этих словах Луицци почувствовал, как им овладевает то неуемное бешенство, что требует выхода в насилии. Да, в тот момент он многое бы дал, чтобы это бесстрастное существо оказалось просто человеком, с которым можно драться, которого можно избить и который может дать сдачи; но Арман знал, что бессилен перед своим жутким слугой, чувство бессилия удвоило его ярость, и она, не находя иного выхода, обратилась на него самого. Ударив себя в грудь, барон принялся кричать:
— О, какое я ничтожество!
— Глупец, — не моргнув глазом повторил Дьявол.
— Трус!
— Глупец!
— О сумасшедший, я в самом деле сумасшедший!
— Глупец, в самом деле глупец! — не отставал Дьявол.
— Сатана, — рассвирепел Луицци, — берегись, Сатана, я тебя предупреждал. Я свяжу тебя по рукам и ногам, ты еще пожалеешь о потраченном со мной времени, тысячи жертв ускользнут от тебя, пока ты будешь торчать подле меня.
— Ладно, ладно, — смирился Дьявол, — куда мы направляемся?
— В Орлеан.
— Пошли.
И они тронулись в обратный путь.
— К кому мы идем? — Дьявол щелкнул ногтем большого пальца по переднему зубу, высек искру и зажег трубку очень странной формы; ее головка отличалась огромными размерами и сидела на длинной и гибкой, закрученной вокруг собственной оси, ножке. Луицци не удержался и стал рассматривать трубку. Дьявол заметил это и сказал:
— Ты обратил внимание на мою трубку, она того стоит. После того как готическая архитектура вышла из моды, мне захотелось использовать маленькие детали, которые она приписывала моей особе, и я соорудил себе трубку из собственного хвоста и рогов.
Бывают столь безумные идеи, против которых никто не способен устоять: они так грубы и неожиданны, что вызывают конвульсивный смех подобно щекотке, которая заставляет хохотать человека, испытывающего даже самые острые страдания. Луицци тоже не удержался от смеха, а Дьявол, невозмутимо посасывая собственный хвост, повторил:
— Так куда же все-таки мы идем?
— Искать Леони.
— Тогда нам лучше срезать по этой дороге, которая приведет нас прямо к дому, где заключены умалишенные и женщины легкого поведения.
— Леони в тюрьме с женщинами легкого поведения! — вскричал барон.
— Поскольку муж приказал ее арестовать, то, вероятно, для того, чтобы отправить в тюрьму, поскольку ее отправили в тюрьму, то не могли поместить с ворами и убийцами.
— О! Леони! Леони! Что же делать? — Барон остановился в отчаянии и полной растерянности.
Дьявол в свою очередь уселся на груду камней, скрестил ноги и, посасывая трубку одним уголком рта, принялся насвистывать другим:
Всегда я — баловень у дам,Был с женами любезенНо, каюсь, я грубил мужьям…{421}
— Сатана! Сатана, замолчи! — Луицци рассвирепел от бестактности Дьявола, который, казалось, смеялся над его горем.
