— Это легенда или хроника? — Поэт принял позу небрежного слушателя.
— Это хроника, — ответил Сатана, — в части фактов, которые принадлежат действительности материальной и видимой, это легенда, поскольку там замешан Дьявол.
— В самом деле? — улыбнулся поэт. — Это может быть забавно.
— Я избавляю господина от необходимости развлекать нас, — сказал барон, который боялся любых откровений Сатаны, к какому бы времени они ни относились.
— А я прошу.
От злости Луицци чуть не взорвался, но, решив избавиться от Дьявола, как только они останутся одни, он пересел в дальний угол и отвернулся, чтобы не слышать его рассказа.
Однако попутчик молчал.
— Так что же, — вскричал поэт, — где ваша история? Вы ее забыли?
— Все в порядке, я просто ждал, когда дорога сделает поворот, чтобы продемонстрировать вам место действия, на котором разворачивалось приключение, о котором я хочу вам поведать; а в обработке такого гения, как вы, оно могло бы превратиться в великую, хотя и ужасную трагедию.
— Вы хотите сказать — в историческую драму, мой дорогой, — поэт вновь вооружился лорнетом, — но где же, где тот театр, на котором разыгралась история, предназначенная, по вашим словам, для театра?
Дьявол вытянул руку в направлении невысокого холма, возвышавшегося неподалеку от дороги.
— Видите, — сказал он, — на вершине того холма несколько больших камней, положенных в круг и похожих на основание мощной башни?
— Вижу превосходно, — ответил поэт.
— Итак, — продолжал Дьявол, — это все, что осталось от древнего замка Рокмюр.
— Замок Рокмюр! — воскликнул Луицци, подскочив на месте.
— Вы о нем слышали, сударь, — сказал Сатана тоном почтенного буржуа, который собирается рассказать известный анекдот.
— Да, — ответил Луицци, — и с нетерпением жду вашего рассказа.
— Это рассказ о его разрушении.
Барон внимательно посмотрел на Сатану, который, закутавшись в свое пальто, сделал вид, что не заметил вопросительного взгляда барона, и начал рассказ так:
III
ТРАГЕДИЯ, ИЛИ ИСТОРИЧЕСКАЯ ДРАМА
Действие первое
— Майским днем тысяча сто семьдесят девятого года приблизительно за час до наступления темноты в большой зале замка Рокмюр сидели две женщины. Первая — высокая, лет сорока. Ее худоба и бледность свидетельствовали о душевной боли и пошатнувшемся здоровье, в ее глазах горел огонь печали, а в малейшем движении чувствовались усталость и медлительность. Когда-то эта женщина была очень красива. Сквозь физический и духовный упадок, который, казалось, сломил ее, проступали остатки недюжинной силы и решительного характера. Глядевшему на нее было понятно, что она носит в сердце большую боль и большие угрызения совести.
Рядом с ней сидела молодая белокурая женщина, высокая, стройная, кровь с молоком. Всякий раз, когда она приподнимала веки, в ее серо-голубых глазах блестели смелые желания и воля, ее длинные волосы вились у основания тугими кольцами, что, по мнению некоторых, свидетельствует о пылкости и жажде наслаждений.
Первую женщину звали Эрмессинда де Рокмюр. В шестнадцать лет она вышла замуж за старого сира Гуго де Рокмюра, которому к тому времени было уже за шестьдесят.
Вторая — Аликс де Рокмюр. Менее года назад она вышла замуж за Жерара де Рокмюра, сына Гуго и его первой жены, Бланш де Вирелей.
В нескольких шагах от женщин перед пюпитром с открытой книгой стоял старец; время от времени он зачитывал несколько строчек, затем пояснял их двум десяткам мужчин и женщин, которые сидели вокруг на снопах соломы, поскольку никаких других стульев, кроме тех, на которых сидели Аликс и Эрмессинда, не было, а если бы слушатели расположились на скамьях, прикрепленных к деревянной обшивке стен, то они не услышали бы почтенного Одуэна, чей ослабленный старостью голос не смог бы заполнить огромную залу.
Каждый со священной сосредоточенностью слушал, как старец толковал стихи из Библии, ибо он выбрал одну из самых интересных ее страниц. Одуэн давал классификацию демонов и объяснял их различные свойства. Слушали все, но только не Аликс и Эрмессинда, чьи взгляды постоянно обращались вовне и говорили о том, что мысли их витают далеко. Они, без сомнения, ждали кого-то, так как оборачивались при малейшем шуме, доносившемся с противоположного края внутреннего двора, который простирался от залы до башни с главными въездными воротами замка.
Вот уже два часа длились комментарии священника, которым сопутствовали внимание слушателей и рассеянность двух дам. В конце концов поток слов толкователя исчерпался быстрее, чем интерес его учеников, — характерная черта того давнего времени, которая придает ему очень оригинальную окраску, — и потому глубокая тишина охватила залу: никто из подданных, собравшихся вокруг госпожи, не позволял себе смеяться над почтенным чтецом: еще одна очень характерная и оригинальная примета времени.
Единственное, что не изменилось с той поры в неизменном человеческом характере — плохо скрываемое нетерпение двух женщин: они постоянно спутывали алую шерсть, которую пряли. Только Эрмессинда пыталась распутать пряжу и останавливалась в полной задумчивости посреди работы, которая не слишком заботила ее, тогда как Аликс живо рвала нити и связывала их как попало, не беспокоясь об узелках, покрывавших ее работу. В этих маленьких действиях сказывался весь характер двух женщин: усталая покорность одной и злое, легкомысленное нетерпение другой.
Заходящее солнце остановилось над въездной башней и уже собиралось спрятаться за ее самые высокие зубцы, когда Эрмессинда, заметившая это, прошептала Аликс:
«Уже поздно, дочь моя, а вашего мужа все нет».
«Ни моего, ни вашего, — ответила Аликс. — Вы ожидаете их так рано?».
«Нет, — ответила Эрмессинда, — они предупредили, что вернутся через два часа после захода солнца».
«Правда, — вспомнила Аликс, — а я и забыла».
Значит, не мужей поджидали две женщины.
— Прекрасно, — заметил поэт, — для экспозиции это не лишено очарования.
— Вы находите? — улыбнулся Дьявол и продолжил: — Не успели они произнести последние слова, как у ворот раздался сильный шум, а затем загремели цепи и заскрипели железные блоки подъемного моста.
— Прекрасно, — не удержался поэт, — здесь самое место для того, чтобы одна из дам прочла стихи:
Цепь грохочет, колец слышен звонУ моста. Опускается он.Вот решетка уже поднимается…
Здесь получается прелестное противопоставление: опускается, поднимается, — весьма, весьма недурно. Продолжайте, — дозволил поэт, облизав губы, как бы для того, чтобы вкусить поэтический мед, который разлился по его устам.
Дьявол вновь заговорил:
— Ни та, ни другая не сказали ничего подобного, но Эрмессинда внезапно вскочила и закричала: «Это он!» Аликс бросила быстрый и любопытный взгляд в сторону ворот и глубоко вздохнула. Как вы заметили, Эрмессинда имела право радоваться вновь прибывшему, тогда как Аликс должна была прятать свои чувства, несмотря на тревогу и волнение, которые она явно испытывала.
Ее переживания, похоже, были слишком бурными, поскольку она тоже встала и сказала с поклоном Эрмессинде:
«Я удаляюсь, госпожа. Не хочу смущать своим присутствием встречу матери и сына после четырех лет разлуки. Извинитесь за меня перед сиром Лионелем де Рокмюром, моим братом».
— Ступайте, — отпустила ее Эрмессинда и проводила Аликс взглядом, промолвив про себя:
Ужели ненависть является причиной,Того, что ты бежишь от сына моего?
Иль, может быть, скрываешь под личинойИ прячешь от людей жар сердца своего? —
громко продекламировал поэт и добавил: — Это, несомненно, послужит хорошей завязкой.
— Но Эрмессинде ничего подобного и в голову не приходило, поскольку ее сын покинул замок Рокмюр четыре года назад, а Аликс жила в нем всего год, и не было никаких причин подозревать, что сын и невестка познакомились до его отъезда и могли любить или ненавидеть друг друга. Вот что она подумала, глядя вслед уходящей Аликс:
«Она тоже несчастна, поэтому так внимательна ко мне. Счастливые люди всегда сосредоточены лишь на себе!»
Минуту спустя Лионель вошел в большую залу и, преклонив колени перед матерью, сказал согласно обычаю:
«Благословите меня».
Эрмессинда простерла руки над головой сына. Она глядела на него, не в силах вымолвить ни слова. Затем госпожа сделала всем знак удалиться и, как только осталась одна с Лионелем, встала и обняла его, восхищаясь его красотой, глядя, как он вырос и возмужал, тревожась оттого, что он бледен, — все за одно мгновение. Затем вместе со слезами прорвались слова, и она воскликнула:
