— И чем же, — Луицци не мог справиться с изумлением, — этот восход солнца обличает, по-вашему, науку в абсурдности и лживости?
— Чем? Да одним ничтожным фактом, самым вульгарным из всех, фактом, в котором, казалось бы, опыт веков не мог оставить никаких сомнений.
— Но каким?
— Час восхода солнца. Взгляните. — Поэт показал Луицци время, которое показывали его часы, и время, указанное в календаре. — Разница — десять минут!
Вся признательность Луицци за добрый поступок господина не удержала его, и он расхохотался, тогда как Дьявол отвесил поэту глубокий поклон.
— Вы смеетесь, сударь, — не смутился поэт, — вами владеет бесплодная вера нашего столетия в материальную науку, вы отказываетесь признать ее ошибочность даже в мельчайших деталях.
— Простите меня, — Луицци продолжал смеяться, — но ошибка ошибке рознь, я предпочитаю думать, что врут ваши часы, а не наши астрономы.
— Это превосходный хронометр, — возразил поэт, — за год он отстает всего на одну секунду.
— Вы верите в ваши часы так, что наука может быть польщена, — любезно заметил Луицци.
— Это потому, сударь, что я делаю большую разницу между наукой, которая опирается на цифры, и наукой, опирающейся на физические явления.
— Но, — Луицци говорил тихим тоном убежденного в своей правоте человека, который старается не показать собеседнику всю глубину его глупости, — восход солнца есть явление физическое.
— Несомненно, — вскричал поэт, — но это физическое явление очень плохо изучено, поскольку мой хронометр не ошибается. Как наука объяснит это расхождение?
— Предположим, — сказал Луицци, — что ваш хронометр, отрегулированный, без сомнения, в Париже, показывает точное время восхода в нескольких лье от Орлеана, что, конечно, неправильно, но существует и гораздо более простое объяснение той разнице, которую вы отметили, то, что солнце еще не взошло.
— Хм, — хмыкнул поэт с видом только что оскорбленного человека, — это шутка дурного сорта, сударь! Я вижу солнце, так мне кажется.
— Да, сударь, вы его видите, хотя оно находится ниже линии горизонта.
Поэт победно захихикал и спросил:
— И наука, без сомнения, дает тому объяснение?
— Совершенно верно. Это эффект рефракции{429}.
— Рефлексии, хотите вы сказать.
— Нет, сударь, рефракции.
— Никогда не слышал. — Поэт снова взял лорнет и поглядел на солнце. — Я вижу или не вижу, вот и все. Но меня удивляет то, что наука, это надувательство всех времен, осмеливается отрицать самые простые чудеса Средних веков, когда претендует доказать, что я не вижу того, что вижу. Впрочем, сударь, давайте не будем больше об этом; с вашего позволения, у меня на сей счет установившаяся точка зрения, внутреннее убеждение, для меня это вопрос веры: здесь я необратим.
— Кто этот господин? — тихо прошептал Луицци на ухо Дьяволу.
— Это литературное и творческое светило, человек искусства и воображения.
— О! Редко попадаются такие крайние невежды!
— Да, это так, — согласился Сатана, — и вы должны знать, что раз в современном стиле считать гения орлом, то наука, без сомнения, является его клеткой.
Разговор на мгновение прервался. Луицци не испытывал ни малейшего желания возобновлять его, но поэт, полностью поглощенный бесконечным созерцанием солнца через лорнет, воскликнул:
— Вот это действительно ново и странно!
— Что же?
— То, что до сих пор никто, никто не увидел восход солнца с поэтической точки зрения, ни его нежной улыбки, ни шевелюры из облаков, ни тем более его необъятной мысли, которую оно посылает на своих золотых лучах, по которым она скользит так же быстро, как колесница по рельсам железной дороги.
— Вы правы, сударь, именно это заставило Шекспира написать возвышенные строки:
Добродетельным злата не надо,Им улыбка Авроры награда.
Луицци, узнав романс из комической оперы «Монтано и Стефани»{430}, отвернулся, чтобы не расхохотаться в лицо поэту, тогда как тот в совершеннейшем восхищении обернулся к Сатане, принявшему вид добрейшего простака.
— Как это верно, сударь! Ах! Шекспир! Он отличается собственными идеями, мыслями из раскаленного железа, закаленного слезами юной девы. Вы занимаетесь переводами из Шекспира?
— Нет, но я его обожаю.
— И вы правы, так как это уникальный поэт, и те несколько слов, что вы только что процитировали, имеют тот нежный и горький вкус певца Англии, которого знают все и повсюду. Дело в том, что он явился в эпоху, когда поэзия была возможна, в век шелка и железа, стали и бархата, грандиозных битв и легкой галантности, к тому же он был велик и плодовит, поскольку располагал пространством, чтобы рожать гигантов, выношенных его мыслью.
— Мне кажется, — возразил Сатана, — что сегодня мир не менее велик, чем в былые времена, и в нем по-прежнему хватает места для гигантов.
— И где здесь место для поэзии, в этой эпохе мелких эгоистов? Какое мало-мальски серьезное произведение возможно там, где народ сосредоточен на материальных интересах своего существования?
— Я думаю, — возразил Дьявол, — что материальные интересы всегда играли значительную роль в человеческом существовании.
— Возможно, — ответил поэт, — но люди прошлых столетий испытывали страсти столь же великие, как они сами. Сегодня все уменьшено соразмерно нынешним маленьким людям. Общество — это огромный водевиль, сердце которого находится в театре «Жимназ»{431}.
— Так обратитесь к прошлому и напишите трагедию.
— Римскую трагедию? — презрительно уточнил поэт.
— Нет, французскую.
— Трагедия невозможна там, где нет религии и судьбы.
— Разве у вас нет религии и судьбы?
— Есть религия и судьба, в которые народ не верит.
— Следуйте тогда рецепту Горация{432} и представьте факты вашей истории, facta domestica{433}.
— Господин Гораций, — возразил поэт, — был очень галантным человеком, которого я весьма уважаю, но которого я не слушаю. Он мне напоминает дядюшку из комедии, который дает своему плуту-племяннику советы, но не дает денег: это старо и бесполезно, обойдусь. Единственное, что может нести в себе драму, — так это сцены, спрятанные в наших хрониках и в наших легендах.
Луицци показалось, что facta domestica Горация означала именно то, о чем упомянул его попутчик, но он уже достаточно узнал его, чтобы понять, что тот так же презирает Горация, как обожает Шекспира. Барон к тому же заметил, что поэт располагает рядом слов, которыми он расцвечивает вещи, как будто они меняют смысл оттого, что он меняет их название. Самый животрепещущий факт истории был для него плоским и ветхим, но самая последняя утка, облаченная словом «хроника», казалась ему интересной и правдивой. Луицци слушал, тогда как поэт продолжал:
— Если хотите знать, какова настоящая цель моего путешествия, — то она есть не что иное, как изучение нашей национальной истории на местах и в памяти народа{434}, там, где она действительно писалась со всей ее живописностью и правдивостью.
— Замечательный проект, — сказал Дьявол, — и вы уже, несомненно, начали ваши наблюдения.
— Да, — ответил поэт с безразличным видом, — я уже собрал некоторые истории.
— Место, которое вы выбрали на верху экипажа, исключительно подходит для этих целей.
Это шутливое замечание, слишком уж неуклюжее, дошло даже до гения, но, с подозрением взглянув на попутчика, светоч литературы и искусства встретил столь простодушную улыбку, что решил не сердиться. Сатана продолжил:
— Отсюда видно далеко.
— И свысока, — заявил поэт с напыщенной отвагой глупости.
— Честное слово, я восхищен вашей точкой зрения на искусство, — не унимался Дьявол, — и поскольку случай свел меня с человеком интеллектуальным и мыслящим, я сочту себя польщенным помочь ему в его славном предприятии и охотно поведаю одну странную историю этого края, поскольку я сам отсюда.
— Это может быть любопытно, — сказал поэт надменно.
— Не знаю, любопытна ли история сама по себе, но по меньшей мере некоторым людям она очень интересна.
Дьявол произнес эти слова, бросив взгляд на барона, который тут же спросил:
— Так это современная история?
— Не совсем, но есть личности, чей род ведет свое начало с таких давних времен, что они и некоторые древние истории слушают с живейшим интересом.
— Это легенда или хроника? — Поэт принял позу небрежного слушателя.
— Это хроника, — ответил Сатана, — в части фактов, которые принадлежат действительности материальной и видимой, это легенда, поскольку там замешан Дьявол.
— В самом деле? — улыбнулся поэт. — Это может быть забавно.
