— Сатана! Сатана, замолчи! — Луицци рассвирепел от бестактности Дьявола, который, казалось, смеялся над его горем.
— Это старая комическая опера, — Дьявол принял сочувствующий тон, — но раз она тебе надоела, вот нечто совсем свеженькое:
Пусть золото химерой служит{422},Кто им владеет, тот не тужит.
Луицци давно свыкся с Дьяволом, и потому неудивительно, что он особым образом воспринимал его слова, какими бы странными они ни казались в подобных обстоятельствах. Не успел Дьявол закончить куплет, который мы процитировали, как барон уже быстро ощупывал все свои карманы. У него не нашлось ни одной, даже самой мелкой монеты. Вызванная этим досада вдобавок ко всем его злоключениям вновь вызвала раздражение, дошедшее вскоре до крайности, когда он услышал, как Сатана, который, похоже, был большим знатоком комической оперы, вновь запел с неизменным хладнокровием:
Я все потерял, ничего не боюсь,И в жизни уже ни к чему не стремлюсь.
Луицци почувствовал, как им овладевает жуткое бешенство; если бы в тот момент в его руках оказался пистолет, он несомненно разнес бы себе голову, но он был безоружен; тогда барон стал вглядываться в острые камни, на которых расположился Дьявол, как бы выбирая тот, о который он мог бы размозжить свою голову, и вдруг почувствовал, как кто-то легонько потянул его за рукав.
Почти в ту же секунду детский голос произнес:
— Наконец-то я нашла вас.
Луицци обернулся и, несмотря на темень, узнал маленькую нищенку.
— Дитя мое, это ты, — живо воскликнул Арман, — кто тебя послал?
— Госпожа.
— Где ты ее видела?
— Я стояла у лестницы, когда она спускалась. То, что случилось, разбудило весь дом, все выскочили на улицу; госпожу провожал господин в шарфе. Когда она увидела меня, то сказала ему: «Это ребенок, бедная нищенка, я привела ее с собой, потому что хотела взять под свою опеку; позвольте мне сделать девочке последний подарок, который, по крайней мере на некоторое время, избавит ее от нужды». Господин в шарфе кивнул в знак согласия, а жандармы вернулись и сказали, что не нашли вас. «Я знаю, куда он пошел», — тихо сказала я госпоже. «Слава Богу! — ответила она. — Тогда найди его, найди скорее, отдай это и передай, что я арестована и чтобы он не возвращался в Орлеан, а отправлялся в Тулузу, как мы условились. Я найду способ связаться с ним».
Девочка протянула Луицци кошелек, в котором оставалось немного того золота, что он получил от Анри.
— А как же она? — спросил барон у маленькой нищенки.
— Она? Она добавила: «Скажи ему, что завтра я напишу моему отцу и что мне нечего опасаться; скажи, что ты вместе со старым слепым солдатом дождешься здесь его сестры, госпожи Донзо, и что вы попросите ее тайно перебраться в Тулузу». Тут этот господин в шарфе подошел к нам и велел поторапливаться, и она оставила меня. Тогда я пошла по дороге все время прямо, я думала, что в том состоянии, в каком я вас видела, когда вы пробежали мимо меня, вы никуда не свернете.
— И так ты меня догнала?
— Если я правильно поняла последний взгляд, который бросила мне госпожа, то она ждет вашего ответа. Что мне ей передать?
— Что я последую ее советам, что скоро вернусь и освобожу ее. Ты все поняла?
— Да, и я повторю ей слово в слово то, что вы мне сказали.
— Передай ей также, — продолжил Луицци, — что только мгновенное умопомрачение толкнуло меня…
Дьявол захихикал, и Луицци, поняв, как ничтожны подобные оправдания и объяснения с женщиной, которая ради него так просто и благородно выказала столько мужества, резко оборвал собственную речь, а затем продолжил:
— Скажи, что я спасу ее, даже ценой собственной жизни.
— Я передам, — кивнула нищенка.
— Но как же ты проберешься в тюрьму?
— О, проще простого. — Девочка повернулась, чтобы уйти.
— Ты кого-нибудь знаешь там?
— Нет, но я знаю, как попасть в кутузку, не сомневайтесь.
— Но это же невозможно, ты не представляешь, как строга там охрана.
— О! — Девочка отошла уже на несколько шагов. — Я думала над этим все время, пока бежала за вами… и я придумала.
— Но как же?
— Украду.
И она исчезла. Пока Луицци стоял, ошарашенный наивным ответом девочки, Дьявол выпустил огромный клубок дыма и заговорил:
— Тогда соберется дюжина мужчин: прежде всего колбасник, чье представление о морали сводится к тому, что прохожие не должны брать колбасы, вывешенные у входа, не уплатив; обязательно перекупщик лошадей, который на собственном опыте постиг, что строптивых животных можно укротить кнутом и побоями; френолог{423}, который докажет предрасположенность к воровству в поступках данного ребенка; с фланга их поддержит кондитер, который будет счастлив, вернувшись домой, заявить своей дочери, таскающей у него сладости: «Если не будешь умницей, я отправлю тебя на каторгу, как нынче маленькую нищенку»; добавь туда адвоката, которому надобно лишь убедиться, что он угадал, какую статью применит суд; еще одного или двух болванов, уверенных, что они должны сказать «да» или «нет» по существу дела, не задумываясь, к чему приведет их решение; не забудь пять или шесть дельцов или торговцев, торопящихся закончить дела судебные, чтобы заняться своими. Скажи этой компании, что они называются присяжными и что в их руках здоровье общества, вообрази, что в двух словах ты дал им разумные представления о справедливости, и вот: они приговорят бедного ребенка к заключению, а значит, к пороку, за самый благородный поступок, на который когда-либо вдохновляла признательность.
— Но у девочки будет адвокат, который защитит ее.
— Нет денег — нет адвоката, мой господин!
— По закону каждому обвиняемому положен защитник.
— Да, назначенный защитник, неопытный новичок, причем самый неопытный из всех; поскольку, если бы речь шла об отравителе, сгубившем трех или четырех человек, о матери, убившей своих детей, или о сыне, задушившем собственного отца, если бы речь шла, наконец, о каком-то отвратительном преступлении, то у дверей темницы выстроилась бы очередь, чтобы заполучить от тюремного смотрителя защиту по такому славному дельцу! Но из-за ребенка, который украл хлеб или пару сабо, да кому это надо? Не говоря уж о гонораре, какую славу это принесет? Какой наплыв прекрасных дам и зевак привлечет такое дело в суд? Никто не станет им заниматься, включая тебя, мой господин, который воспользуется этим преступлением!
— Беспощадный насмешник! — воскликнул барон. — Ты мнишь себя сильным, потому что нападаешь на разрозненные пороки общества: с этим ремеслом дюжина мелких глашатаев либеральной школы справлялась лучше тебя!
— И это ремесло одним-единственным словом уничтожили двадцать дурных глашатаев противной школы.
— Значит, принципы, которые ты защищаешь, оказались слишком слабы, если рухнули от одного только слова!
— О! Дело в том, что в твоей высокообразованной стране это слово всемогуще, господин барон!
— И какое же это слово?
— Старо! Крикните самому передовому человеку столетия: «Э-э! Вот уже двадцать лет вы повторяете одно и то же; это устарело, надоело, хватит переливать из пустого в порожнее, и тот, кого не смогли заставить замолчать самые ловкие критики, замолкает от одного слова, произнесенного самодовольным пустозвоном. Это ultima ratio[12] всех глупцов. Ваше искусство, политика, философия — все ему подчинено. Двадцать — тридцать лет жизни для каждой школы — вот максимум, затем появляется новая, а чаще всего обновленная старая, которая доживает до того же унизительного приговора. Мне, вечному зрителю периодических восторгов и презрения к одним и тем же идеям, в лучшем случае остается лишь зевать.
— Это борьба общества, которое хочет освободиться от старых оболочек, стремится найти путь к процветанию, свободному и окрыленному, на самом широком пространстве.
— Ошибаешься! Это последнее усилие дряхлого старца, который хочет вернуться к жизни. Старый потасканный народ! У вас не осталось ни одного из тех примитивных инстинктов, которые ведут к великим открытиям и являют гению новые горизонты познания; вас постоянно преследует жажда перемен, которая свидетельствует о неблагополучии, до которого вы довели общество, вы заново строите свою жизнь из обломков того, что разрушили, вы придумываете религию с верой в Высший Разум{424} вместо поверженного Христа; вы ломаете спиритуалистическую философию с помощью Мальбранша, которого в свою очередь убивает Вольтер; придумываете новую аристократию взамен той, что выкосил девяносто третий год; переписываете живопись в стиле рококо, который затем стыдливо изгоняется любителем античности Давидом;{425} наконец, вы, короли моды, вы заимствуете вашу архитектуру, мебель, моду у архитектуры, мебели, моды прошлых столетий, освистанных двадцать лет назад. Если вам удастся еще родить какую-нибудь животворную идею, то только чтобы сорвать ее цветы, а затем, едва она достигнет зрелости, сказать: «Ты стара и потрепанна». И вы мните себя сильными среди этой дряхлости, плохо переписанной и плохо замазанной; изнуренный народ, воистину изможденный старикашка, которому требуются или юные дети и их девственность, или престарелые куртизанки и их поцелуи, пропитанные белилами и румянами. Фу!
