Ведь центральная тема, или доминирующая мысль, в «Военном летчике» вряд ли сильно отличалась от той, что читатель находил в «Планете людей»: единство людей по всему миру связывает их с этим самым миром – фермера с его землей и деревней, солдата с его армией, гражданина с его страной. «Человек – всего лишь узел отношений, – размышляет Сент-Экзюпери, паря над своей израненной родиной на высоте 30 тысяч футов, – а теперь мои связи почти бесполезны». Или, добавляет он немного дальше, «цивилизация – наследие веры, обычаев и знания, медленно приобретенного за многие столетия, иногда труднообъяснимое с точки зрения логики, но которое находит объяснение в себе, как тропинки, которые открывают внутреннее царство человеку». И снова наблюдая деревню, охваченную паникой, где крестьяне и лавочники сложили все, что могли, из своих пожитков на трактора, телеги и старые полуразвалившиеся автомобили, которыми многие даже не умеют управлять, автор испытывает «глухое беспокойство при мысли, что все эти скромные труженики с такими хорошо определенными функциями и обладавшие такими разными и ценными качествами к вечеру обратятся в унизительное для человека состояние бездельников и паразитов. Они расползутся по окрестностям и будут пожирать все вокруг… Вырванные из своей среды, лишенные работы, оторванные от своих обязанностей, они потеряли свою значимость». Подобно их кузенам и братьям, одетым в военную форму, – «нет больше армии. Есть только эти мужчины». Мужчины, которых катастрофа превратила в безработных или, скорее, инвалидов войны, которая смела их так безжалостно, как когда-то жестокий экономический поток поглотил целые железнодорожные составы ничего не понимающих шахтеров и повлек их назад, к бедности, на их польскую родину… «Эта Франция, которая рушится, – не больше чем поток, подхвативший безликие предметы», – подвел Сент-Экс итог драме на заключительных страницах. «Собор – больше чем сложенные вместе камни. Это – соединение геометрии и архитектуры». И если его страна разрушилась так стремительно в 1940 году, это произошло не только из-за подлости или неспособности ее политического и военного руководства. Подлость и неспособность – всего лишь симптомы более глубоко проникшей болезни.
Истина (а это Сент-Экзюпери знал) была сложна и противоречива, и он не предпринял никаких попыток умолчать о так называемых признаках пораженчества в размышлениях. «Гонку вооружений невозможно выиграть. Нас было сорок миллионов землепашцев, и нас противопоставили восьмидесяти миллионам рабочих, занятых в промышленном производстве! Против каждых трех человек из вражеского лагеря мы могли выставить лишь одного. Один самолет против десяти или даже двадцати; и после Дюнкерка один танк против сотни». Тактика выжженной земли могла сработать в России, обширной стране с населением вдвое большим, чем в Германии, но во Франции это не имело смысла. Это просто означало превратить в кучу мусора и пепла, оставшегося от войны, все, что создавалось кропотливым трудом столетия.
Таким образом, Франция, вступая в войну, обрекала себя на поражение. Но разве это означало, что войны следовало избежать любой ценой? Ответ Сент-Экса звучал определенно: столь же ясно и недвусмысленно, как у Жоржа Бернаноса, выбравшего для себя дорогу изгнания, или Анри Керилли, проголосовавшего против Мюнхенского сговора. «Судить о Франции, – писал Экзюпери, – следует по ее готовности принести себя в жертву. Франция принимала войну вопреки доводам логиков. Они сказали нам: «Немцев – восемьдесят миллионов. Мы не можем за один год произвести сорок миллионов недостающих французов. Мы не можем превратить наши пшеничные поля в шахты. Мы не можем надеяться на помощь Соединенных Штатов… Разве позорно иметь земли, на которых производится больше пшеницы, чем механизмов, разве позорно, что нас превосходят по численности другие народы? Почему бремя позора должно пасть на нас, а не на остальной мир?» И они были правы. Для нас война означает бедствие. Но следовало ли Франции спасать себя, избегая войны? Я так не думаю. Франция инстинктивно чувствовала то же самое. Так как подобные предупреждения не удержали ее от вступления в войну. Дух возобладал над разумными доводами».
«Жизнь, – продолжал Сент-Экзюпери, – всегда рушит старые формулы. Поражение, несмотря на все его отвратительные шрамы, может оказаться единственной дорогой к воскрешению. Я прекрасно знаю: ради рождения дерева семя обречено на гниение. Первый отпор, если он проявляется слишком поздно, всегда ведет к проигранному сражению. Но он пробуждает сопротивление».
Этот довод он представил на обсуждение Раулю де Росси де Салю во время их первой встречи в Нью-Йорке, и это несколько расстроило последнего. Конечно, он слишком преувеличивал, изображая Францию как страну «сорока миллионов пахарей», Германию как страну «восьмидесяти миллионов промышленных производителей»: довод, который мог означать оправдание французов и возможность избавить их от глубоко укоренившегося чувства вины за катастрофу, настигшую их. Но, тем не менее, истина состояла в том, что, как отмечал Сент-Экзюпери далее, если французы борются за демократию, то «мы соратники всем демократическим государствам. Так пусть же они борются вместе с нами! Но самое мощное демократическое государство, единственное, которое могло спасти нас, отказывалось сделать это вчера и все еще воздерживается сегодня».
Когда писались эти слова (осенью 1941 года), в них содержалась истинная правда, но они утратили силу, когда «Полет на Аррас» наконец опубликовали, приблизительно через десять недель после Пёрл-Харбора. Но не в этом дело. Сент-Экзюпери в конечном счете волновало не бесплодное посмертное вскрытие таких слов, как «поражение» или «победа». «Я не слишком много знаю о том, как использовать эти формулы, – есть победы, которые возвеличивают, есть и другие, которые унижают». Логически его довод, что Франция оказалась права, вступив в войну в 1939 году, превращал его в сторонника движения Шарля Де Голля, но (как это типично для него) этого не случилось. Просто потому, что, как он высказывался далее, «необходимость противоречива. Следует спасать духовное наследие Франции, без этого нация лишится своего духа. Нацию следует уберечь, без этого наследие будет потеряно. Логики, испытывая недостаток в обозначении того, что примирило бы эти две насущные потребности, поддадутся соблазну пожертвовать либо душой, либо телом».
При таком раскладе сторонники Петена, запросившие мира, предпочли спасти тело Франции, то есть ее население. Сторонники Де Голля боролись за спасение ее души. И те и другие до определенной степени оказывались правы, но как только они стремились представить свою частичную правду в целом, и те и другие переставали олицетворять истину. Ибо правда, жестокая и фундаментальная, оказывалась проста: «Мы все потерпели поражение. Я был побежден. Ошеде был побежден…» И именно по этой причине Сент-Экзюпери не мог, как он писал, «удовлетворяться полемическими истинами. Какой смысл обвинять личность?». И правда, какой? «Они – только пути и средства. Я больше не могу возлагать вину за замерзание пулеметов на небрежность бюрократов, а отсутствие на нашей стороне дружественных народов – на их эгоизм. Поражение, что и говорить, находит свое выражение через слабости и пороки личности. Но цивилизация формирует людей. И если той цивилизации, которой я принадлежу, угрожают слабости и пороки индивидуумов, я имею право спросить, почему она не сформировала их в нечто иного склада.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
