В апреле стало особенно тоскливо – сначала немцы вторглись в Югославию, затем выдворили из Греции британские силы Вавелла, прибывшие на выручку. Чарльз Линдберг к этому времени открыто объявлял, что война для Англии проиграна и что новое спасение мира можно найти только в политике «сначала Америка». Вступление Соединенных Штатов в войну казалось еще более отдаленной перспективой, поскольку Рузвельту пришлось слишком усердно маневрировать, чтобы обойти ужасающие условия Закона о государственном нейтралитете. В сложившейся обстановке какая польза была от описания недавних военных впечатлений Антуана? Никакой, насколько мог судить Сент-Экзюпери. Он сделал несколько судорожных усилий, которые только привели его в уныние, и предпочел заниматься тем же, что и в Агее – изливать самые сокровенные мысли и чувства в своей «посмертной книге» (как он в шутку называл «Цитадель»).
Он все время находился в неустойчивом состоянии духа. Периоды болезненной раздражительности, если не сказать вспыльчивости, наступали с определенной периодичностью. Он вымещал свое плохое настроение на друзьях, начиная с Роже Бокера, добравшегося до Нью-Йорка в марте 1941 года, который благодаря стоической силе духа, проявленной при нападках Сент-Экса, вскоре заслужил прозвище «мальчика для битья». Пьер де Лану, в августе 1939 года возвращавшийся с ним в Гавр на «Иль-де-Франс» и часто завтракавший с ним по адресу 240, Центральный парк, позже писал так: «Его не удовлетворяло сознание собственной правоты. Ему необходимо было доказать неправоту другого. Действительно ли так проявлялся недостаток уверенности, побуждавший его поддаваться неистовым порывам гнева, когда он пытался что-либо утверждать (или отвергать)? Иногда кровавый бой разгорался буквально из ничего, аргументы в споре даже не формулировались или спор велся ради самого спора». В такие моменты Сент-Экс напоминал де Лану «злобного, но полного юмора быка».
Порывы раскаяния оказывались столь же импульсивными и обезоруживающими, как и его угрюмое молчание, его полные страсти вспышки или наполненное горечью ожесточение. Однажды вечером он так сильно поспорил с Льюисом Галантьером, что тот вышел из себя и стал браниться, после чего дома глубоко переживал их ссору. Но к его восторженному удивлению, на следующее утро он получил письмо от Сент-Экса на семнадцати страницах! Совсем как после спора с сестрами Соссина по поводу Пиранделло, Сент-Экс провел часть ночи анализируя свои аргументы в их споре, затем вышел и просунул длинное послание под дверь Галантьера. «Для него написать это письмо и принести его к моей двери в тот ранний утренний час означало «подставить другую щеку».
Такие вспышки являлись признаками внутреннего недуга, обостренного клеветническими слухами, распускаемыми о нем. В мае его друг Рауль де Росси де Саль, решив, что каждый француз обязан определиться, с кем он, выступил с громогласным заявлением против правительства Виши, изданным группой Герберта Агара «Борьба за свободу». Но Сент-Экзюпери отказался последовать его примеру. Он твердо решил не критиковать своих соотечественников публично, независимо от своего личного к ним отношения. Это развязало языки сторонникам Де Голля, дав им повод для сплетен, если верить Льюису Галантьеру, «действительно слишком ядовитых. Сент-Экзюпери? Я видел его вчера в Вашингтоне, на ленче с Шатемом, тот здесь по заданию из Виши. Сент-Экзюпери не только никогда не завтракал с Шатемом, он даже никогда не разговаривал с этим человеком. Сент-Экзюпери? Да он же агент Виши, вы же знаете. Он здесь покупает самолеты для них». И так далее, и тому подобное.
Июнь, впервые за почти полгода, принес какие-то крохи хороших новостей, чуть-чуть рассеяв мрак предшествующих месяцев. В неожиданно откровенном заявлении, опубликованном 13-го числа, Кордел Галл, госсекретарь, призвал французов восставать против Дарлана и Даваля, а спустя день или два Рузвельт распорядился закрыть все немецкие консульства, так же как их информационные библиотеки и туристские офисы, и заморозить счета всех итальянских и немецких фондов в Соединенных Штатах. И хотя это был только робкий первый шаг, направление движения не оставляло никаких сомнений. Жак де Сиез начал терять расположение Де Голля, Рене Плевен прибыл в Нью-Йорк с миссией навести некоторый порядок в рядах сторонников Шарля Де Голля, где царил хаос, сопровождавшийся клеветой и злословием. Это также казалось утешительным знаком и побудило Сент-Экса заметить в беседе с Бокером: «На сей раз Де Голль послал хоть кого-то приличного, чтобы разобраться в ситуации здесь». Но больше всего его ободрило событие, затмившее все остальное по своей важности: Гитлер объявил войну России 22 июня. Глубокий пессимизм, в который Сент-Экс погружался начиная со дня своего приезда в Нью-Йорк, теперь уступил место умеренному оптимизму, и Антуан сказал Пьеру Лазареву в тот день: «Это – конец начала».
Пришел конец и его сомнениям и колебаниям, столь долго мешавшим творчеству. Теперь, когда пришел черед России пошатнуться от удара, имело смысл передать читателям, как все происходило во Франции. «Цитадель» Сент-Экс отложил в сторону и всерьез приступил к работе над своей военной книгой – «Военный летчик». Как обычно, он работал ночью, совсем как Бальзак, укутавшись в халат, подбадривая себя щедрой кружкой кофе, сваренного прежде, чем усесться работать за изрубцованный окурками стол в гостиной. Письменный его стол, как отметил Галантьер, служил лишь «вместилищем самых разнообразных предметов, причем в этом разнообразии вы не отыскали бы чековой книжки. Время от времени он писал в ночном ресторане, где, отведав в два часа ночи блюдо из говяжьей отбивной, политой оливковым маслом и покрытой слоем перца, он трудился уже до рассвета. Исписавшись до изнеможения, он растягивался дома на диване под лампой, брал в руки микрофон и начинал зачитывать для записи только что написанные страницы, попутно их исправляя. Где-то в семь или восемь часов утра он отправлялся спать. Секретарша приходила к девяти и печатала, пока он спал. Часто, когда друзья заглядывали на обед в час дня, им приходилось названивать и колотить в дверь минут двадцать в ожидании, пока Антуан проснется и откроет им». Если он погружался в глубины своих снов, почти ничто не могло разбудить его, разве только взорвавшийся динамит или разрыв снаряда.
Бернара Ламота призвали иллюстрировать его новую книгу, а Льюису Галантьеру поручили работу над переводом будущей книги «Полет на Аррас». И на того и на другого, как и на Ивонн Мишель, обрушивался град полуночных телефонных звонков: Антуан требовал немедленной реакции на его выстраданные в ночных бдениях строчки. «В два часа ночи, – вспоминал Галантьер, – под полунасмешливым-полуразъяренным взглядом моей жены, не понимая ни слова из того, что быстрый приглушенный голос зачитывал в телефонную трубку (поскольку я, естественно, уже спал), я кивал и вставлял соответствующие замечания «Ах!» или «Это хорошо, о да!», одновременно тщетно пытаясь ухватить нить повествования. После настойчивого требования, следовавшего за чтением, поведать Антуану свое мнение, я механически лицемерно повторял: «Великолепно! Великолепно!» Обычно звонок завершался длинной тишиной, когда мне казалось, будто я слышу, как Сент-Экзюпери мысленно перелистывает написанное, затем внезапно он произносил: «Что ж! Жаль, что потревожил вас. Доброй ночи!» – и вешал трубку».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
