Было очевидно, что Сент-Экс не имел представления, как заставить орган работать. Но он не остыл и по-прежнему желал иметь орган.
– Послушай, – сказал Ламот, – я думаю, мы заняты не делом, и нас сейчас отсюда выставят.
– Но объясни ему, я же заплачу, – настаивал Сент-Экзюпери.
– Нам лучше сначала узнать цену. – И Ламот обратился к продавцу: – Сколько стоит тот орган?
– Двенадцать тысяч долларов, – прозвучал холодный ответ.
– Двенадцать тысяч долларов, – перевел Ламот. – Как тебе это нравится?
– Ну и что из того?
– Ты хочешь сказать, у тебя есть двенадцать тысяч долларов и ты готов выбросить их на ветер?
– Я заплачу, – настаивал Сент-Экс. – Но сначала я хочу на нем сыграть.
– Что бы вы хотели послушать? – вызвался продавец, решив, что пора спасать товар. – Баха?.. Генделя?..
Баха он сыграл бесподобно, но Ламот продолжал протестовать:
– Но где же ты собираешься его поставить?
– В моей квартире.
– В какой квартире?! – вскричал Ламот. – Со всеми этими трубами?
Сент-Экс взглянул на трубы, вытянувшиеся до потолка, надо признать, довольно высокого потолка магазина. Почему-то проблема труб не пришла ему в голову раньше. Он казался таким удрученным… Внезапно его мечта разрушилась, и он напоминал расстроенного маленького мальчика.
– Да, боюсь, ты прав. У меня нет для него места.
Продавец, поняв бессмысленность продолжения разговора, закрыл крышку.
Они собирались уходить, но тут Сент-Экс остановил взгляд на фонографе. Стоило только его включить, и алмазный резец тут же начинал делать запись на пластинке.
– Сколько он может стоить? – спросил Антуан. Глаза его засияли. – Послушай, у меня есть идея. Я смогу записывать на нем мою книгу. Я имею в виду диктовку. Мою книгу «Цитадель».
Ламот повернулся к продавцу:
– Сколько это стоит?
– Семьсот долларов, – ответил продавец с откровенной антипатией. Он и так уже потратил впустую достаточно времени на этих двух шутников.
– А пластинки? – спросил Сент-Экзюпери.
– Тридцать долларов за штуку, – последовал обрывистый ответ.
– Хорошо, – сказал Сент-Экс. – Скажи ему, я беру.
– Господин заинтересовался, – перевел Ламот. – Он хотел бы оплатить покупку.
– Я сказал, сэр, се-е-мь-сот долларов!
Ламот повторил цифру.
– Прекрасно, – кивнул Сент-Экс.
Он порылся в кармане и вытащил оттуда толстую пачку банкнотов. Все по сотне долларов. Он начал считать их – один, два, три… пять, шесть, семь. Антуан вручил деньги продавцу, глаза у которого, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит.
– В чем дело? – поинтересовался Сент-Экс. – Ты же говорил семьсот, не так ли? Попроси, чтобы он упаковал его.
Продавец, похоже, внезапно занервничал.
– Мы могли бы доставить вам покупку, – предложил он.
– Этот месье – Сент-Экзюпери, – попытался объяснить Ламот, но почувствовал, что для продавца это имя ничего не значило. С таким же успехом он мог назвать друга «господин Смит» или «месье Дюпэн». Скорее продавец предположил, будто эти двое недавно ограбили банк.
– Что он говорит? – поинтересовался Сент-Экс.
– Он предлагает доставить покупку по адресу.
– Скажи ему, пусть только упакует. Я и сам донесу.
Ламот перевел, и продавец исчез в конторе. Шло время. Явно там выясняли по телефону, не ограбил ли кто банк в округе этим утром и не разыскиваются ли банкноты с этими номерами. Судя по всему, результаты проверки удовлетворили продавца, и он наконец вернулся, непрерывно улыбаясь и кланяясь.
Сент-Экзюпери беспрепятственно позволили покинуть магазин с новой игрушкой под мышкой. Ламот поднялся вместе с другом в его пентхаус, расположенный на двадцать третьем этаже. Сент-Экс торжественно поставил свое приобретение на круглый столик в гостиной, светлая полированная поверхность которого была вся истыкана сигаретами и напоминала пятнистую шкуру леопарда, поскольку он всегда гасил сигареты о крышку стола (он постоянно забывал про существование пепельницы).
– Только подумай, ведь это же ты! – вскричал Сент-Экс после того, как они прослушали запись голоса Ламота.
– Здорово, – сказал Ламот, – теперь, чтобы узнать, что я думаю по поводу написанного тобой в три часа ночи, тебе достаточно будет включить этот механизм.
* * *
Новая игрушка доставляла Сент-Эксу бесконечное удовольствие, а его беспокойному воображению – плодородное поле для экспериментирования. «Включив радиоприемник, Экзюпери записывал симфонии Моцарта в исполнении Тосканини и затем на тот же самый диск накладывал записи своего голоса и голосов друзей, читающих французскую классическую поэзию, чтобы посмотреть, как они согласовываются с музыкальными тактами», – вспоминал позже его переводчик Льюис Галантьер. Эрве Альфан (тогда еще коммерческий атташе французского посольства, хотя вскоре он ушел в отставку) впоследствии запишет свою прославленную пародию на диалог между трясущимся Петеном и неким одряхлевшим генералом, чей род велся от маркиза Лафайета.
Сент-Экзюпери, как правило, заказывал еду в ресторане внизу и редко завтракал или обедал в одиночестве (у него всегда кто-нибудь был в это время в гостях), и, если выбирался куда-нибудь на званый вечер, он почти постоянно заканчивался демонстрацией карточных фокусов Антуана. Он по-прежнему сохранял таинственность вокруг своих магических фокусов, чаще всего повторяя фразу, которую обращал и к Леону Верту, и к Жоржу Пелисье: «Я – мастер своего ритуала».
Он нуждался в этих невинных дивертисментах, чтобы поддержать радость жизни, которая подвергалась испытанием внутренней мукой по поводу тяжелого положения его страны, прискорбных разногласий среди французских эмигрантов в Нью-Йорке и гнетущих новостей из-за границы. Сент-Экс искренне симпатизировал благотворительным усилиям Энн Морган, возглавлявшей Координационный совет французских обществ помощи, и квакерам, отправлявшим продукты питания во Францию. Его возмущало, когда обосновавшиеся в роскошных апартаментах в «Уолдорф Астория» Анри Бернштайн и Эва Кюри неистово разглагольствовали о «зле», творимом Америкой, посылавшей продовольствие во Францию и Северную Африку. Их возмущало, что американцы будто бы при этом помогали Гитлеру и подрывали британскую блокаду континента. А Сент-Экзюпери в тот момент переживал, как бы эта самая блокада не принесла бы его стране еще большие страдания.
Довод противников благотворительности мог бы иметь под собой некоторую почву, если бы, желая доказать чистоту своих побуждений, они, как Симона Вейль, пожелали бы морить голодом себя. Но этот довод, звучавший от изгнанников, явно не отличавшихся жертвенностью, положительно отдавал гротеском. Профессор Луи Руже, в свое время пытавшийся наладить отношения между Виши и Лондоном, прежде чем перебрался в Нью-Йорк, позднее так описал это: «Тучности с Пятой авеню безжалостно осудили пустые животы страны-матери. Сопротивление в Нью-Йорке проявлялось, прежде всего, в компании банкетов. Те, кто голодал во Франции, могли, таким образом, иметь своих полномочных представителей на банкетах в их честь в Соединенных Штатах… Людей, которые купались в роскоши, одевались в шелка и собирали нектар с пропагандистских пайков, не всегда имевших французское происхождение, тех, кто благоразумно прихватил с собой документы о гражданстве для получения права на завтрашнюю Францию, поскольку только они одни не сдались. Они настойчиво клеветали на своих злополучных братьев, не обладавших ни самолетами, ни судами, ни визами, чтобы покинуть Францию, и таким образом предоставивших им одним возможность предстать перед миром незапятнанными».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
