Решили так – Кунцевич хлопочет перед следователем, чтобы Почечуев оставался по делу свидетелем, а тот дает показания против Васильева. Сообщать что-либо против Демьянова и других членов шайки портерщик наотрез отказался:
– Мне и так из-за вас придется из Питера уезжать, а если я против Ермака чего скажу – он меня везде сыщет, лучше уж сразу меня в тюрьму сажайте. Семка мне шубу принес, о том, что она уворована, я не знал, все, боле ничего не скажу.
– Ну, этого совсем мало – за такие сведения следователь тебя свидетелем делать не согласится. Ты хотя бы скажи, где эти упыри жили? Можно без протокола.
Проживали бандиты в доме № 35 по Киевской, в квартире служащего при банях Фишмана. Там была найдена «парадная» одежда бандитов – та, в которой они, по-видимому, ездили на Псковщину, а в одном из пальто – три билета в вагон третьего класса от станции Дно до станции Бологое, датированные двадцать четвертым января. Это было уже кое-что.
Но самый приятный сюрприз ждал Мечислава Николаевича в сыскном – через полчаса, после того, как он уехал на обыск, туда ввалился закутанный в башлык урядник Юдин, привезший в столицу задержанного накануне в своей деревне Митьку Николаева.
Бывший симановский работник клялся и божился, что ни с кем о своем хозяине не разговаривал, но после очных ставок с Андреевым и Богдановым признался, что действительно говорил с Васильевым о Симанове, но в этом разговоре никаких планов ограбить торговца льном они не строили. Он только жаловался сокамернику на кулака-мироеда, который ему ни гроша не заплатил, несмотря на то, что он пахал на него все лето.
Записав показания, Мечислав Николаевич велел отправить задержанного в Спасскую часть и привести оттуда Васильева. Теперь ему было что предъявить рыжему.
– Ну, здорово, Семен Иванович!
– Наше вам, ваше благородие! Что, опять кормить [122] будете?
– Нет, сегодня обойдемся без битья. Сегодня я тебя бумагами прижимать буду. Грамотен?
– Читать по печатному могу.
– По печатному пока не получится, бумаги у меня все рукописные, поэтому я тебе их сам прочитаю. Итак. Вот бумага первая – показания Митьки Николаева. Он утверждает, что говорил с тобой про Симанова.
– Да не знаю я никакого Николаева! Хотя… Погодь… Вспомнил! И вправду сидел со мной в хате какой-то чудной парень, рассказывал, как ему тяжко было жить у хозяина. Костерил его по-всякому… И по фамилии называл. Как ты говоришь – Симанов? Вроде так и называл. А может, это он его пришил, а?
– Нет, не может.
– Почему?
– А потому. Слушай дальше. Вот вторая бумага – протокол обыска в квартире мещанина Фишмана, у которого ты последнее время жил. Изъято среди прочего – из кармана черного мужского пальто на вате – три билета со станции Дно. Фишман говорит, что в этом пальто ты хаживал.
Васильев упер взгляд в пол:
– Никакого Фишмана не знаю, я вообще с жидами не вожусь. И не жил я у него, я ж говорю – по ночлежкам скитался.
– А почем ты знаешь, что Фишман не немец, а еврей? А? Я тебе про его жидовское происхождение ничего не говорил. Устрою я промеж вас очную ставку, тогда и посмотрим, жил ты у Фишмана или нет. Ну и третья бумага, самая главная. Крестьянина Максима Фаддеева Почечуева знаешь?
– Нет.
– Нет? Ну как же так – это же его заведение на Заставской, где мы с тобой пиво с водкой мешали! Так вот, господин Почечуев дал мне письменные показания о том, что в конце сего января приобрел у тебя, Семена Васильева, хорьковую шубу с бобровым воротником и эту шубу перешил в женскую ротонду его знакомый портной Великанов. Великанов, – Кунцевич порылся в пачке бумаг, – вот-с, Великанов это подтверждает. Оба говорят, что на воротнике было зеленое пятно. Откуда у тебя хорьковая шуба с бобровым воротником, по приметам схожая с похищенной у Симанова? Ась?
– Не было у меня никакой шубы, врет Почечуев.
– А с чего ему врать? Вы же незнакомы?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Ошибся, знакомы мы. Денег он мне должен, вот и хочет меня на каторгу отправить, чтобы долг не отдавать.
– Это как же так получилось, что купец второй гильдии Спиридону-повороту задолжал?
– В карты проигрался.
– В винт?
– Зачем в винт, в стуколку.
– Изволь, пусть будет по-твоему. Только… Сколько можно в стуколку проиграть? Пять рублей? Десять? Сто? Из-за ста рублей он тебя хочет на Сахалин отправить? Не верится мне что-то. Все твои ответы на ребячий лепет похожи. По отдельности они, может быть, хороши, а вот в совокупности… Ведь доказательства суд рассматривает в совокупности. Показания сына убиенного Егора о том, что среди прочего была похищена шуба с зеленым воротником, – раз. Показания Николаева о том, что он говорил тебе о Симанове – два. Билеты на поезд в твоем пальто – три, показания Фишмана, что именно ты принес шубу в его квартиру, – четыре. Ну и наконец, показания Почечуева и портного – это пять и шесть. Крышка тебе, Сема, крышка. Ты знаешь, что с прошлого года в Псковской губернии усиленная охрана? [123] Военный суд тебя будет судить. Тебя повесят.
Васильев сжал зубы и заиграл желваками:
– А коли сознаюсь, не повесят?
– Повинную голову меч не сечет.
– А есть ли у тебя, барин, закурить?
Кунцевич достал из ящика стола коробку дорогих папирос и протянул арестованному. Тот с наслаждением затянулся и молчал до тех пор, пока не докурил папиросу до гильзы. Потом решительно раздавил окурок в пепельнице и сказал:
– Пусть вешают. Не знаю ничего.
Мечислав Николаевич хотел было его ударить, но вместо этого позвонил и приказал явившемуся городовому отвести рыжего в камеру.
Шереметевский смотрел в окно на Офицерскую. По противоположной стороне улицы бонна вела двух закутанных в платки малышей. Один шел смирно, а другой упрямился, плакал и идти не желал. В конце концов няньке пришлось взять его на руки. Увидев это, заплакал второй малыш. Леонид Алексеевич отвернулся от окна.
– Не хотелось, чтобы эти дьяволы отвертелись, – сказал он Кунцевичу.
– Васильев, пожалуй, не отвертится. А вот против Царева с Ермаком у нас ничего нет. Не сознаются – отделаются сроком за побег и возвращением в каторгу.
– Родства не помнящих разговорили?
– Пока нет, но они, по всей видимости, к убийствам в Поповщине не причастны. У меня вообще сложилось впечатление, что мы их вместе с Ермаком и его компанией случайно зацепили. У Фишмана они не жили, да и по повадкам – не из гайменников.
– Кстати, а что, Фишман не стал откровеннее?
– Какое там! Наоборот, он уже сто раз, наверное, пожалел, что дал показания. Теперь говорит, что точно не помнит, кто из жильцов какое пальто носил, и вообще сомневается, что это вещи задержанных.
– Извозчик?
– Иванов молчит, боится каторжных пуще нас.
– Та-а-ак. Колотить их не пробовали?
– Царева с Васильевым били, без толку. Их столько раз колотили, что они наших кулаков уже не боятся. А Ермака никто из надзирателей бить не решается.
– Не решаются… Что делать предлагаете?
Кунцевич посмотрел в окно. Няньке наконец удалось справиться с ребятами, и они втроем, взявшись за руки, направились в сторону театра.
– Мне надо в Кронштадт съездить, Леонид Алексеевич.
Глава 6
Пристав 2-го участка Купеческой части города Кронштадта коллежский асессор Великосельский Ермака вспомнил сразу:
– Ну как же, это ж наша знаменитость! У нас, конечно, блата хватает, но все-таки потише, чем в столице. Во всяком случае было. – Пристав закашлялся и приложил к губам платок. – Так что такой ухарь, как Павлушка, на виду. Ему сколько сейчас, лет сорок?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Тридцать восемь.
– Я без малого двадцать лет в здешней полиции служу и весь этот срок Ермака знаю. Начинал он с того, что у Докового адмиралтейства обывателям карманы проверял, но быстро попался, отсидел и стал умней. Хипесом занялся – с лахудрой своей, Тамаркой, иноземных матросов обчищал. Зацепит его Тома какого-нибудь пьяного Джона или Гарри у кабака, отведет к себе на квартиру, Пашка – тут как тут. Представлялся ревнивым мужем и обирал несчастного «туриста» до нитки. Из иностранцев почти никто и не жаловался – считали, что сами виноваты, ну а тех, кто к нам приходил, мы сами жаловаться отговаривали – сегодня он жалобу написал, а завтра уплыл его корабль в родную Англию – ни допросить его повторно, ни опознания провести, ни очной ставки, ни на суд вызвать. Но все-таки как-то попались они. Утащили у одного матросика 50 фунтов, что по курсу более трехсот рублей [124]. Павлуша на полтора года в арестантские загремел, ну а Тамаре всего полгода прописали – ребятенок при ней малолетний находился, Пашкин незаконнорожденный. А когда Ермак освободился, то узнал, что Тома его особо не ждала. Хватанул Паша лишнего и решил поучить свою бабу, да так поучил, что забил до смерти. Его опять судили, признали виноватым в нанесении увечий в запальчивости и раздражении и присудили к трем годам арестантских отделений. После этого он как с цепи сорвался. Вышел, сколотил шайку и начал гранды мастырить, правда, не у нас, а в столице, там сподручнее. Ну и допрыгался до каторги.
