как всегда, подкрепляется у него ссылками на архаику: «Линии архаического орнамента не изображают явления и предметы мира – они являют тот порядок, благодаря которому явления и предметы есть то, что они есть»…
Еще, в согласии со своими надеждами на новый музыкальный старт, Мартынов замечает, что в наше время существуют «полностью некомпозиторские системы», «окончательно разрушившие гегемонию композиторской музыки» (М1, с. 267) – это джаз и рок-музыка. Но кому, как не ему, знать, что коммерциализация этих направлений, их изъятие из почти-ритуального музицирования «для себя» и «своих», их включение в «общество спектакля», совершается даже с большей легкостью, чем то же проделывается с композиторской музыкой; ни тому, ни другому не дано разбить стеклянную клетку постмодернистской «несерьезности», преодолеть патовое обмирание культуры.
Татьяна Чередниченко, поклонница творчества Мартынова как выдающегося композитора, открывателя новых горизонтов[1241], достаточно независимая, однако, от его культурфилософской схематики, в послесловии к его книге 2002 года передает любопытный эпизод. «В 1973 г. Владимир Мартынов реализовал акцию “Охранная от кометы Когоутека”. Тогда астрономы предсказывали возможную катастрофу из-за попадания Земли в зону кометного хвоста. Музыка Мартынова должна была послужить заклинанием-оберегом от этого ужасного события. Сыграли ансамблевую пьесу всего-то на секции камерной музыки в Союзе композиторов. Но помогло: вскоре стало известно, что тяготение Юпитера изменило траекторию кометы. “Партитуры не осталось, в ней больше надобности нет. Она свое выполнила”, – сказал автор» (М1, с. 280).
Для меня эта история эмблематична. С одной стороны, утопия ритуального музицирования, вхождения в космический резонанс с «музыкой сфер» была предъявлена с полной искренностью (да и я как дитя своего шаткого века подумываю: а может, и впрямь помогло?). С другой же стороны, в рамках культурной постсовремен-ности невозможно провести грань между будто бы возрожденным ритуалом (из каких таких источников взять потребную для него сакральную «достоверность»?) и откровенным перформансом. Второе поглощает и растворяет первое.
Виролайнен тоже нащупывает, что бы такое помогло преодолеть «тотальную ризоматическую бесструктурность» постмодернизма (с. 474), каковая в упрощенном переводе означает: все блохи не плохи, все одинаково черненькие и каждая прыгает со своего батутика, не имея ни общей платформы, ни системных соотношений между собой. «Показательно, – пишет она, – <…> возникновение такой научной области, как синергетика <…> здесь мы встречаемся не только с научным знанием, но и с весьма мощной идеологией…» (там же). Увы, эта «мощная идеология», которая, по впечатлению исследовательницы, «настойчиво возвращается к архаическим представлениям о взаимодействии с хаосом как условии продуктивности» (там же), являет собой комплекс наднаучных спекуляций вокруг новой междисциплинарной естественнонаучной области – спекуляций, метящих после падения диалектического материализма занять опустевший трон «науки наук».
За что только не хватается сегодня бедный гуманитарий, ища просвета среди тупиков и заслонов и чая вернуться к бытийным истокам культуры: и за синергетику, и за «теорию суперструн», и, как мы видели, за астрологию, до которой от иных философских истолкований той же синергетики рукой подать! Еще раз вспомним предвидение П. Сорокина насчет агрессивной смеси из «фрагментов науки», «обрывков философии», «магических верований» и примитивных суеверий.
После предпринятого на этих страницах описания «конца», каким он видится с разных точек обзора разным, но весьма квалифицированным наблюдателям, я не решусь сказать свое «итоговое» слово. Я его не знаю. Но в заключение предложу (иной раз – повторю) некоторые общие коррективы к тому, о чем трактуют инволюционные модели культуры. Мои соображения остаются на почве христианства, как, впрочем, в той или иной мере концепции героев этой статьи.
Как бы ни избегали наши авторы определенности в культурном содержании метафоры «конца», все они так или иначе говорят о финальном рубеже, к которому подошла христианская ойкумена. Конечно, за ее пределами остаются великие культуры, опирающиеся на другие источники миропонимания, но творческую динамику миру задало именно явление в нем христианства, и все, что оказалось вне его, отныне понуждалось к соперничеству с ним или к попыткам изоляции от него, то есть к ориентации на факт его присутствия и воздействия. Можно, конечно, вообразить, что постхристианскому творческому субъекту – скажем, «научившемуся не быть композитором [западному] ученику индуса, африканца или индонезийца» (М1, с. 264) или сочинителю, обращенному «к “обобщенной” древности, к отчасти искусственным а отчасти экзотическим мифам», к «эклектичным интеллектуальным сувенирам чуть ли не в духе Блаватской и Рериха» (Т. Чередниченко – там же, с. 278) – уже не понадобится ни такая ориентация, ни спор с ней, ни сама память о ней (как безуспешно делает вид буддист Виктор Пелевин). Но ничего нельзя поделать вот с какой антиномией: неустранимость христианства из мира в качестве сакрального центра человеческой истории – такой же факт, как и его пошаговый уход из этого мира и этой истории. Верно и то, и другое.
Мартынов выстраивает европейские культурные эпохи как этапы расцерковления (употребляя именно это слово[1242]). И он, конечно, прав: многовековый процесс вытеснения Церкви из истории лежит на ее, истории, поверхности. Тут незачем искать временнóй точки старта, когда этот процесс был запущен в силу очередного «второго грехопадения». Если следовать ортодоксии, достаточно и первого: падший мир изначально не мог вместить истину Благой Вести, и великие победы церковного христианства над миром в первом тысячелетии по Р. Х. уже несли в себе семена поражения, проросшие во втором тысячелетии. Но одновременно продолжала действовать христианская закваска, исподволь меняя и творческий строй человеческой души. Поэтому параллельно с нарастанием культурной «апостасии» являл себя и необычайный расцвет культурного творчества. Оно – дитя христианской свободы, и его источник – христианский персонализм.
Новейшие модели, вычерчивая свой наклонный вектор, стараются обойти этот расцвет стороной или скомпрометировать его ценность, делая акцент на трагизме вкорененной в него «неудачи». Правда же, думается, в том, что христианство, высвободив из под-законности человеческую совесть, ввергло творчество культуры в неслыханную зону риска («защита от истории», импонирующая Мартынову, есть защита от риска, внесенного христианством). Причем поражение культуры на путях риска было предопределено, ибо человек, каков он есть в истории, не мог воспользоваться дарованной ему свободой исключительно позитивно. Плоды этого поражения мы и пожинаем теперь. Все, что в связи с этим можно сказать против «опрометчивости» христианского дара, уже сказано в знаменитой «поэме» великим инквизитором, и пусть, кто хочет, становится на его сторону…
Далее, именно христианский персонализм дал иное понимание инновационным шагам в культуре, нежели то, какое имело место в древности, включая ветхозаветное бытие. Оппозиция «послушание – произвол», которую Мартынов навязывает культурному творчеству христианской эры, мягко говоря, неточна – потому что она выводит из области согласия и вводит в область своеволия всякий новый
