мы не переписывались так долго?
– Мы с Машей не раз собирались написать вам. Да как подумаешь… Ученый человек, доктор наук! Помнит ли? Может, у нее таких, как мы, сотни две друзей? Или три? Не со всеми же вести переписку?
– Как вам не стыдно!
– Шучу. Маша – в эвакуации, в Кунгуре.
– Здорова? Как сын?
Это было последнее, что я знала о Репниных, – что у них родился сын, которого назвали, как отца, Данилой.
– Маша здорова, спасибо. Надеялся съездить к ней, да не пришлось. Как вы сказали – сын?
Он улыбнулся. Потом отстегнул планшет и вынул из него фотографию. Машенька, очень изменившаяся, пополневшая, с толстой косой вокруг головы, сидела у стола в уютной, знакомой позе. По правую руку от нее стояли два мальчика, беленькие, застенчивые, удивительно похожие на нее и друг на друга, а по левую еще два – черные, лихие и – с первого взгляда было видно: страшные хвастуны и задиры.
Я не могла удержаться от смеха.
– Четыре?
– Да, – с гордостью сказал Данила Степаныч.
– Сколько же им?
– Пять, шесть, восемь и девять.
– Ну, счастливый же человек. Четыре сына!
– Счастливый-то счастливый…
Данила Степаныч замолчал, только сурово взглянул исподлобья… «Счастливый-то счастливый, да удастся ли уберечь это счастье?» – так можно было понять этот взгляд.
…Данила Степаныч зашел ненадолго, но и эта короткая встреча была испорчена появлением очень глупой женщины, которая жила на одной площадке со мной. Соседка забежала за утюгом и, увидев офицера, да еще такого бравого, вдруг проявила острый интерес к действиям наших танковых частей, которого я в ней прежде не замечала. Напрасно я намекала, что у майора мало времени, что нам еще нужно поговорить о важных делах, напрасно Репнин с досадой сказал, что на ее вопросы едва ли может ответить даже командующий фронтом, она только кокетливо щурилась – и не уходила. Наконец я выпроводила ее, но было уже поздно. Данила Степаныч взглянул на часы и встал.
– Не сердитесь, Татьяна, – добродушно сказал он. – Хорошая примета! Стало быть, не в последний раз встретились. Еще доведется нам увидеть друг друга. Тогда и договорим.
– Вы даже не сказали, надолго ли в Москву? И зачем?
– Зачем – могу сказать. Пришли мне в голову некоторые соображения, и послал я их начальству в Москву. Вот меня и вызвали. А надолго ли? (Он пожал плечами.) Кто знает. Если будет возможность – непременно приду. Не могу передать, как я был рад повидать вас, Татьяна! Андрею Дмитричу сердечный привет. Да, кстати, – сказал он, когда мы вышли в переднюю, – не его ли статью я читал в последнем номере «Известий»? Подписано – А. Львов.
– Однофамилец. Мало ли Львовых? О чем статья?
– В том-то и дело, что по медицинской части! Что с вами, Татьяна?
– Ох, я пропала!
– Что такое?
– Это Андрей написал, а я без его ведома отдала одному журналисту.
– Ну и что же? Хорошо ведь, что напечатано?
– Он мне голову оторвет.
Репнин засмеялся:
– Вот действительно огорчение. Меня бы умудрил Господь что-нибудь написать, уж я и не говорю – напечатать! Я свою записку полтора месяца составлял. Вот была мука! Два слова напишу – и на воздух!
– Зачем?
– Как зачем? Дышать! Буквально шатался после каждой страницы! Андрей Дмитрич, пока статью писал, пил?
– Нет.
– Ну вот! А вы говорите!
Он захохотал, потом обнял меня и сказал грустно:
– Не поминайте лихом.
* * *
Уходя с работы, я отдала Кате Димант ключ от квартиры – не была уверена, что рано вернусь домой, – и гости собрались без хозяйки. И даже не только собрались, но уютно устроились вокруг «пчелки», на которой гудел мой слегка помятый заслуженный чайник. Катя, повязавшись моим передником, накрывала на стол. Зубков, полный, смешливый, с темным лицом, обожженным в среднеазиатских пустынях, читал вслух «Медработника», и Виктор с Ракитой – наш новый сотрудник – слушали его и хохотали. Это был любимый «номер» Зубкова – чтение «Медработника» с комментариями, в которых, как в зеркале, отражалось подлинное и, увы, невеселое положение дел в нашей медицинской науке. Когда я вошла, он сказал что-то насчет наркома, и Виктор, хохоча, потребовал, чтобы он повторил свою шутку.
– Ну пожалуйста! Татьяна Петровна, послушайте, это очень метко.
Зубков сказал, что нарком занимается тремя вещами: во-первых, старается понять, почему он нарком, во-вторых, ждет чуда и, в-третьих, боится. Ждет чуда – это значило, что он надеется, что к нему в один прекрасный день явится гениальный самоучка-новатор с могучим средством от всех болезней сразу.
– А Коломнин звонил, что не придет, – сказал Ракита.
– Почему?
– У него грипп. Какая сегодня сводка превосходная, правда?
Я достала карту, и в течение получаса были высказаны по меньшей мере десять предположений о том, каким образом окружить немцев в одном месте и наголову разбить в другом, причем некоторые из них своей смелостью, без сомнения, поразили бы руководителей Генерального штаба.
– А где Андрей Дмитрич? – спросил Зубков. – Еще в Сталинграде?
– Да.
– Пишет?
– Часто.
– Ох, повезло ему, что он ушел из Института профилактики! Вот уж поистине – унес ноги!
– А что?
– Как, вы не слышали? Вчера посадили Верховцева.
– Не может быть! За что?
Зубков иронически поджал губы.
