Коньяк смывает сон, в мозгу лейтенанта вспыхивает яркое пламя: "И я тоже — трус".
И пламя гаснет. Хмель шепчет: "Но ведь ты это сделаешь — главное, чтобы ты это сделал. Что ты трусил, никто не узнает".
"Нет, толстый сыщик знает!" — возражает рассудок.
"Тебе-то до этого какое дело!" — шепчет хмель.
"Ах, оставьте вы меня в покое!" — сердится лейтенант.
В машине становится светло, она наполняется сумеречным, затем все более ярким светом.
"Что там опять? — устало думает лейтенант. — Неужели нельзя иметь минуту покоя?"
Но свет становится все ярче, вот оборачивается лакей Редер. Он привстает — не загорелась ли машина. Редер говорит что-то шоферу, гудит сирена — ей отвечает другая. И мимо проносится большой быстрый автомобиль — мимо, мимо! В машине снова становится темно.
Редер поднимает стекло над передним сиденьем.
— Это автомобиль ротмистра! — кричит он, и в голосе его звучит торжество.
— Превосходно, превосходно, — отвечает лейтенант едва внятно. — Я всегда говорил вам, Редер: желания умирающего сбываются.
Машина сильно подпрыгивает на выбоинах шоссейной дороги. Лакей кричит:
— Барышня, значит, пришла в себя!
— Придержи язык! — отвечает лейтенант, и лакей опускает стекло.
Лейтенант, должно быть, снова заснул и просыпается от того, что машина уже не едет, а стоит. Он с трудом поднимается — он наполовину соскользнул с сиденья. Наконец ему удается ухватиться за ручку дверцы. Спотыкаясь, выходит он из машины.
Лейтенант стоит среди леса, здесь невероятно тихо. Ни дуновения ветерка, ни шума дождевых капель. Впереди, в десяти — двенадцати шагах от машины, стоят двое, они как будто рассматривают землю.
— Эй! Что вы тут делаете?! — окликает их лейтенант, сразу же приглушая голос.
Лакей не спеша поворачивается, не спеша подходит к лейтенанту и останавливается в двух шагах от него.
— Да, мы приехали, — говорит он вполголоса. — Господин лейтенант может пойти по следам машины…
— Какой машины? — с досадой спрашивает лейтенант.
— Той самой, господин лейтенант! Машины контрольной комиссии.
— Как же я разыщу их в темноте? — нетерпеливо говорит лейтенант.
— Да ведь у меня карманный фонарь, — терпеливо отвечает лакей.
Он ждет с минуту, но лейтенант молчит.
— Вы хотите отправляться сейчас же? — спрашивает наконец Редер.
— Да, сейчас же, — машинально отвечает лейтенант. — Дайте мне эту штуку!
— Вот фонарь, господин лейтенант, а вот — извините меня, я достал револьвер старой системы — но совершенно новый.
— Да уж давайте. Как-нибудь справлюсь. — Он, не глядя, сует револьвер в карман. — Ну, значит, иду.
— Да, господин лейтенант.
Но лейтенант не идет.
— Послушайте, — вдруг резко приказывает он. — Сейчас же отправляйтесь обратно! Я не хочу, чтобы вы были здесь, понимаете? Вы — свинья! То, что вы мне рассказали, сплошные враки! Но мне все равно. Вам, должно быть, представляется, что вы очень хитры, а? Но и это все равно, все — все равно. Хитрецы и дурни, свиньи и порядочные люди — всем придется умереть!
— Разрешите мне сказать, господин лейтенант…
— Что еще! Потрудитесь убраться!
— Как бы там кто-нибудь не оказался. Ведь нет еще и девяти. А люди любопытны. Я бы на вашем месте был тише воды, господин лейтенант…
— Да, да, — говорит лейтенант и вдруг разражается смехом. — Я буду тише воды, как вам того хочется, мой хитроумный господин Редер. Но ведь разок, один-единственный раз, вы позволите мне пошуметь, а?..
Он с ненавистью смотрит на Редера.
— Убирайтесь-ка, черт вас возьми, не могу я вашей рожи видеть! А не то, как бог свят, я сначала прищелкну вас!
Но как только Редер с шофером уселись в машину, лейтенант еще раз жестом велит им подождать. Он что-то забыл, что-то необычайно важное, что-то, без чего нельзя умирать человеку. Он шарит в машине на заднем сиденье, под соскользнувшим на пол пледом. И наконец захлопывает дверь машины.
— А теперь езжайте к дьяволу! Хоть в самый ад!
Машина отъезжает. Громко трещит мотор среди деревьев. Лейтенант стоит на дороге, в своей наспех вычищенной, еще не просохшей куртке, со своей спасенной бутылкой коньяка в руке. Два человека — последние, каких он видит в этой жизни, от него уехали — ну хорошо, что дальше? Но коньяк у него остался, верный до самой смерти!
Лейтенант прислушивается, прислушивается. Ему хотелось бы думать, что шум, который он слышит, это все еще шум мотора, что он еще не совсем один. Но вокруг так тихо, так тихо, а то, что он слышит, — это его собственное сердце, оно стучит в груди — о, так боязливо! Так трусливо!
Лейтенант пожимает плечами, — он не ответственен за биение своего сердца. Он вытягивает губы, будто собирается засвистеть, но звука не получается. "Губы дрожат… Мои губы дрожат, мой рот пересох, онемел".
Он взглядывает на небо, но неба не видно. Ночь беззвездная, безотрадная ночь. Ему ничего не остается, как спуститься в Черный лог… Ни малейшей отговорки, чтобы еще дольше тянуть…
Блеснул свет карманного фонаря, лейтенант поймал в световой конус следы автомобиля, медленно и тихо идет он по этим следам. Он видит, что это след не только одной машины, нет, здесь проехали две.
Подумав с минуту, лейтенант с удовлетворением кивает. Все в порядке, так и должно быть; автомобиль контрольной комиссии и грузовая машина, на которой увезли оружие. То есть не настоящая грузовая машина. Это видно по следам шин, нет, скорее поместительная машина для развозки заказов. Лейтенант снова с удовлетворением кивает. Да, его мозг работает превосходно, он сходит в могилу не увядшим старцем, а в расцвете сил или, как это там говорится в траурных извещениях… Но о его смерти никто извещать не будет!
Ага, вот тут автомобили остановились, дальше, в овраг, машинам уже не спуститься. Но пешехода это не остановит, для пешехода тут протоптана дорожка. Лейтенант ходит взад и вперед, все освещая своим фонариком. Да, все в наилучшем порядке. Остановившись здесь, эти господа поехали дальше, в направлении Нейлоэ. Все сделано как надо, все "очень просто", как сказал бы пес Редер. Ах, этот пес, этот мерзавец, слава богу, что он убрался. Толстяка тоже нет. В лесу и не пахнет женщинами, значит, можно наконец подвести итог наедине с самим собой. Незачем наводить красоту, незачем становиться в позу. Зудит — почешись, потянуло приложиться к бутылке сделай одолжение, а затем можешь даже икнуть. Без церемоний! Да, малое дитя, едва вступившее в жизнь, ведет себя по-свински, но то же самое и человек перед смертью — выходя из небытия, отходя в небытие, он не хочет знать никаких стеснений. "Все очень просто", — говорит Редер.
Какое-то призрачное, безмолвное веселье овладело лейтенантом, последний раз он хватил изрядный глоток коньяка. Лейтенант скорее скатился, чем сошел, по узенькой тропке в лесную лощину. Но внизу это веселье снова улетучивается, вместо пьяного головокружения в голове какая-то вязкая похлебка.
Угрюмо смотрит он вокруг. Как эти господа здесь хозяйничали, они-то не стеснялись. Глубокие ямы, кучи земли, крышки от ящиков, а вот свет его фонаря скользнул даже по забытой лопате! "Я так хорошо, так основательно все спрятал, — думает лейтенант, — а эти свиньи здесь набезобразничали! После меня ни соринки не осталось — а теперь здесь настоящий кавардак".
Глубоко опечаленный садится лейтенант на кучу земли, ноги его болтаются в какой-то яме. Самая подходящая поза для умирающего, но об этом он не думает. Поставив бутылку возле себя, на мягкую землю, он сует руку в карман брюк и вытаскивает револьвер. Одной рукой освещает его фонарем, другой держит на свету и ощупывает пальцами. Да, так он и думал: дерьмо, фабричный брак, массовый товар — трещотка, чтобы собак пугать, такая дрянь хороша для какого-нибудь желторотого кассира, который собирается покончить с собой, но не для него, человека, влюбленного в оружие! Ах, его прекрасный, тонко сработанный револьвер, вещичка изящная, как мотор самолета, — толстяк пнул его в живот и украл у него эту замечательную игрушку!
С безнадежным унынием смотрит перед собой лейтенант. А тут он еще увидел, что в барабане только шесть патронов, что негодяй Редер не дал ему запасных… — ведь он ему специально наказывал!
— Револьвер надо пристрелять, — шепчет лейтенант, — он же новый, еще не пристрелян!.. Ведь я хотел его сначала пристрелять, а то я даже не знаю, берет ли он слишком высоко, или слишком низко…
Внутренний голос говорит ему, что для выстрела в висок совершенно не имеет значения, берет ли револьвер слишком низко, но он продолжает упорствовать: "Как я радовался, что буду его пробовать, надо же дать человеку каплю радости…"
Он вне себя от горя, он готов плакать. "Можно и шесть раз промахнуться, — шепчет он, — такие вещи бывали. А тогда что?"
